Слово о писателе
Проза Владимира Крупина – это нечто особое в нашей литературе, нечто выдающееся и на удивление простое.
Литература – процесс живой и, как все живое, имеет не только свои законы, но и свои привычки. При всей широкоохватности прозы разных направлений и жанров, разных манер и стилей она выдержана или близка к тому, чтобы быть выдержанной в классическом духе, в некотором смысле консервативна и для раскрытия характера, обрисовки пейзажа и сюжетного движения пользуется, в сущности, одними и теми же приемами. Она описательна – в том понятии, что слово ее имеет подготовленное значение и место и ритмически и художественно существует в ровных горизонтах, без резких подъемов и понижений. Литературное, описательное слово точно сцементировано в общем ряду и малоподвижно, его магия достигается общим рядом и общим настроением. Устное слово в тех же, предположим, фольклорных записях стоит свободно – не стоит, а постоянно двигается, выглядывает из ряда и имеет более самостоятельное значение.
Владимир Крупин соединил в себе обе манеры – и письменную и устную, в его прозе очень сильный рассказывательский элемент. Впечатление такое, что письмо ему дается легко: сел за стол и, рассказывая предполагаемым слушателям о том, как он ездил на свою родину или на родину друга, сам за собой записывает и едва успевает записывать события в той последовательности и подробностях, как они происходили. Но рассказывает и записывает сосредоточенно, живописно и эмоционально, не теряя за живостью и непосредственностью строгости и художественности. А это значит, что кажущаяся легкость слова на самом деле достигается непросто, в тех же мучительных поисках, как и для всякого писателя, относящегося к слову с уважением. Это значит также, что оно, слово, встав в письменный ряд и приняв его правила, каким-то образом умеет сохранить и волю ряда устного, что оно становится шире и уверенней. В художественной литературе очень важно, чтобы слово стояло радостно, опытный читатель всегда увидит эту радость от точного употребления и желанной работы – так оно чаще всего у Крупина и есть.
Расстояние между читателем и писателем в книге – вещь реальная, и зависит оно от того, с каким сердцем, остывшим или участливым и болящим, пишется книга, насколько согрета она теплом авторских затрат. Холодное, пусть и исполненное на высоком профессиональном уровне, произведение читается с душевным насилием, и это, как правило, «умственное» чтение, в нас говорит не потребность, а упрямство добраться до цели, чтобы облегченно вздохнуть над своим подвигом. В этом смысле Владимир Крупин необычайно близок к читателю, и достигается подобная близость, соседствующая с прямым собеседованием, редкой откровенностью и открытостью, живой обращенностью к столь же заинтересованному в их общем деле человеку.
Пишет ли он от первого или от третьего лица, его герой весь на виду и ничего в себе не умеет скрывать, для Владимира Крупина личность не в том, чтобы уйти в себя, а в том, чтобы бескорыстно прийти к людям.
Одно из самых известных и замечательных произведений Крупина – повесть «Живая вода». Главный герой ее – философствующий в простоте своего неизысканного ума Кирпиков. Простолюдин дальше некуда, лыком шитый, должно быть, от первого до последнего поколения, он тем не менее в поселковой среде личность заметная, во-первых, благодаря своему самостоятельному уму и, во-вторых, благодаря «форме» собственности: Кирпиков – хозяин единственного в поселке мерина. Лошадей вывели, а огороды по весне пахать надо, хочешь не хочешь, а кланяйся Кирпикову. Что же делать?
Мир опрощается в жуликоватое и мутноватое скопище. А Кирпиков честен, трудолюбив, он отвоевал Великую Отечественную, вырастил детей. «О, не одно европейское государство разместилось бы на поле, вспаханном Кирпиковым, какой альпинист взобрался бы на стог сена и соломы, наметанный Кирпиковым, какой деревянный город можно было выстроить из бревен, им заготовленных…» Он прожил свою жизнь не просто молекулой, вошедшей в народное тело, он был выше и прожил ее личностью. Правда, личностью изгибистой, с причудами во имя самоутверждения, подобно шукшинским героям, и с приступами «русской болезни» во имя самоутешения, но как мало это «само» в сравнении с «обще», с тем, что делалось для страны и ее вечности! Но вот и старость не опоздала, дети разъехались, фронтовые доблести, как лебедой, поросли быльем, и все чаще задумывается Кирпиков о смысле жизни, о том, зачем он жил и мог ли бы мир обойтись без него? Примитивная философия, на взгляд профессоров, но ведь это неотменимо главные вопросы жизни, они тем серьезней и страшнее, чем простодушней звучат. Нет, не так наивен этот «мыслитель», в шестьдесят с лишним лет взявшийся заглядывать в старые школьные учебники и для каждого нового открытия готовящий себя причудливой аскезой. Недолго же ему представлялось, что «люди еще не доросли до моего понимания»: он ощупью, чутьем шел к осознанию истин Христовых и не мог не гордиться своими победами – наступили, однако, дни, когда пришлось убеждаться, что мир сознательно установился на основания их непонимания.
«О, бедный Кирпиков!» – хотелось воскликнуть вслед этому герою, потерпевшему крушение в своих упованиях сначала на чудо нравственного воскрешения человека, а затем и на чудо «живой воды», хлынувшей из-под земли и способной излечить от физических и духовных недугов. «О, счастливый Кирпиков!» – можно воскликнуть сегодня, спустя два, три десятилетия после его поисков смысла жизни. Сегодня, когда все трудней отвечать на вопросы о смысле существования человечества в целом.
Но об этом, о потерях и опорах теперешней жизни, вторая повесть с нарочито обнаженным названием «Люби меня, как я тебя».
В меняющемся с возрастом человеке меняется и художник. Меняется, даже оставаясь сам собою в воззрениях и в письме. Душа иная. Ничто так точно и полно не говорит о человеке и уж тем более о писателе, как душа. В истинном творце через душу проходит каждое слово; не в чернильницу макается его перо, а в душу. Уж она-то без утайки скажет и о таланте его, и о вере, и о намерениях, с какими садится он за письменный стол, и об отношении к родной земле и родному человеку, на этой земле живущему… И то, что духовно добрал Владимир Крупин ко времени второй повести, освещает ее иным светом – прошедшим через более полную истину, чем она была у Кирпикова, но и более тревожным, ибо мир дошел до последнего бунта, направленного против себя же. Но жить по истине надо. Или уж не жить. Этот выбор перед нашей бедной и прекрасной Родиной стоит с такой неизбежностью, что порой становится страшно.
Молодой читатель этой книги найдет в ней и рассказы Владимира Крупина. Он прекрасный рассказчик, то остроумный, веселый, «вакхический», то серьезный, ведущий действие неспешно и основательно, то «документальный», для которого случай жизни, дополненный воображением, превращается в случай литературы.
Детство, юность… Детство в рассказах Владимира Крупина счастливо прежде всего кругом, составляющим родную землю, – природой, общением с «меньшими братьями», первыми трудами и заботами, первыми трудностями и постоянной радостью каждый день быть среди родного. Доброта вкладывается в душу ребенка не столько словом и напутствием, сколько окружением и обстановкой, их целостностью и крепостью – духовной и моральной крепостью семьи и физическим обережением земли. Одно дело – открывать мир, поднявшись в вырубленную рядом с деревней вековую рощу, и видеть вокруг за сведенными лесами оголенные и смещенные просторы, потерявшие тайну и притягательность, и совсем другое – мечтать о взрослости, о путешествиях и подвигах из середины заботливо сохраняемого отчего края. Потерянные дети, из которых вырастают дурные люди, привыкшие к разорению как норме жизни, – это еще и результат дурного хозяйствования, когда прошлое и будущее не имеют ни цены, ни значения.
В поэзии детства звучит здесь серьезное, без всякого умаления, уважение к детству, воспоминание о нем как о чистых и добрых наших началах.
Юность… Больше всего в этой романтической поре, когда молодой человек захлебывается от ощущений и возможностей жизни, когда он осознает себя силой и в упоении от первой самостоятельности, – больше всего автора волнует в таком молодом человеке структура его души, лад между физическим и духовным. В юности нам является уже осуществившаяся в основных своих чертах личность. Конечно, недостаточно окрепшая и во взглядах не совсем утвердившаяся, жадно вбирающая в себя впечатления и настроения, но уже точно направленная к тому, чем ей в конце концов быть. Автор не поучает, помня, что юность не терпит поучений, но мягко и неназойливо, почти незаметно для читателя подводит к основам человеческого бытия – к отзывчивости, самоотверженности, любви к ближнему и выражению себя в открытых поступках, к постепенному осознанию конечной истины: для подлинной свободы и счастья, для утешительного существования человеку необходимо больше отдавать, чем брать. Юность во всем ищет новизны и открытий; оставляя за ней право на внешнюю, физическую новизну, расширяющую мир чувств и познания, автор опять-таки негромко напоминает, что главные открытия ждут человека в себе самом, в самопознании, в углублении своего внутреннего, духовного мира, который огромен не менее, чем мир внешний. Нет ничего трагичней и невосполнимей для каждого из нас, как пройти мимо себя, изжить себя в стороне от себя, не осуществить себя в той красоте, которая уготована человеку рождением. Каждое поколение рассчитывает на свою особую миссию в мире; нет нужды говорить, хорошо это или плохо, но каждое поколение, в свою очередь, должно быть готово к разочарованиям: всякий порядок не так просто поддается изменению. Быть может, самое важное в теперешнем положении вещей в свете – духовное восстановление человека как на старых, так и на новых началах, органическое и полезное их совмещение.
Не знаю никого из авторов второй половины XX столетия, кто бы так мастерски обращался с фактом, с тем, что происходит ежедневно, превращая его с помощью ему одному доступных средств в совершенные формы. Одно из двух: или с писателем Крупиным постоянно что-то происходит интересное, едва не на каждом шагу встречаются ему личности-самородки, или писатель Крупин настолько интересен сам, что способен преобразить в откровение любое рядовое событие. Важней чистого воображения для него – преображение материала, его пересказ на свой, ни с чем не сравнимый лад.
И в письме его ни с кем не перепутать. Это какая-то особая манера повествования – живая, даже бойкая, яркая, воодушевленная, образная, в которой русский язык «играет», как порою весело и азартно «играет» преломляющееся в облаках солнце. Для читателя это езда по тряской, но очень живописной и занимательной дороге, где и посмеешься, и попечалишься, и налюбуешься, так что никаких неудобств от езды не заметишь и с огорчением обнаружишь, что путешествие закончено. Одно закончено, но ведь впереди еще следующие.
Воистину: жизнь на вятской земле, откуда родом писатель, была трудной, но до чего же плодотворной! Она и нигде в России не была легкой, вот почему у нас воссияла самая лучшая в мире литература. Трудная – из трудов состоящая, научающая, оставляющая полновесный след человека на земле.
Валентин Распутин
Повести
Живая вода
Тебе на память, мне на камень.
Заговор
– Жили-были… – начинал Кирпиков, но Маша кричала:
– Ой, только не дед да баба!
– Мать, слышь?
– Чего? – откликалась из кухни Варвара.
– Чего внучка-то говорит, хватит, говорит, пожили.
– Живите, – разрешала Маша. – Ты мне не сказку расскажи, а про себя.
– Про себя? – Кирпиков раскрывал газету, притворялся, что изучает ее, и докладывал: – Про меня ничего не написано.
– Как ты был маленьким, – заказывала Маша. – Как ходил за живой водой.
– Ходил и ходил.
– Ну, деда, ну последний раз! Ну! «Жили вятские мужики плохо, но этого не знали…» Деда! Дальше!
– Жили и жили. И думали, что живут хорошо, не хуже других, но пришел захожий человек, говорит: «Чего это вы так плохо живете? Живой воды, что ли, не пивали?»
И сам Кирпиков, и Маша, и Варвара знали, что он расскажет историю до конца. Для Маши-то! Да она как хотела им вертела. Да он и рад был. Машенька тоже бегала за ним как хвостик, как привязанная. И не разобрать было, кто из них ребенок. Машенька воскресила начало его жизни. Оно как будто уходило куда-то на пятьдесят лет и вот – вернулось.
Это не было стариковское впадание в детство, нет, эти воспоминания были за семью печатями взрослого труда, нехваток, лишений, войны, снова труда, глухоты к детству собственных детей, но пришла Маша, положила свои ручонки на эти печати, и они исчезли, двери упали прахом, и – Боже мой! – как и не было всей жизни, а только детство.
Как, оказывается, он много знал сказок! Будто он сам сочинил все сказки про дурачков, и Бабу Ягу, и Кощея, он свободно шел по незнакомой дороге, уверенный, что выйдет к нужному месту. А песни! Уж на что Варвара певунья, и та диву давалась, как муженек распевал «Ой да вы не вейтеся, русые кудри…», «Во субботу, день ненастный…» (эту она даже подтягивала, а Машенька, не вдаваясь в смысл, танцевала), «Двадцать второго июня, ровно в четыре часа…». А сколько вполне печатных частушек сыпалось вдруг из памяти Кирпикова на восхищенную Марию.
Она не оставалась в долгу и угощала стариков новомодными песнями, которых знала множество. «Не плачь, девчонка…», «Снегопады – это очень, очень хорошо…», «То ли еще будет…» и другие, заставляла деда играть в детский сад. Варвара раз усмеялась, когда ее старик изображал мальчика-бояку. «Не бойся, мальчик, – говорила Маша, приступая к лечению, – сейчас машинка немного пожужжит, пыль с зубиков сдуем, и все». Кирпиков, помнящий выдирание остатков зубов без заморозки и делание искусственной челюсти, искренне выказывал ужас. Пришлось побыть ему и тетей воспитателем, а Маша являлась к нему в группу с проверкой. «Что-то у вас, Александра Ивановна (Кирпиков надевал Варварин фартук), дисциплина хромает. Сделайте выводы». И Кирпиков делал. Он проводил собрание и стращал непослушных кукол-детсадовцев криком: «На Гитлера работаете!» То-то Маше смеху.
– Ну, деда, – напомнила Маша, – «сказал им захожий человек: чего это вы так живете, что хуже вас никто не живет?».
– Мужики говорят: «Ты давай уматывай по холодку, а уж мы сами разберемся». Ну, он умотал, а мужики задумались. День думают, два, неделю: а вдруг в самом деле живут хуже всех? Обратно, и живой воды не пивали. Надо спросить. Надо, как не надо! Кого спросить! Как кого? Бога, больше некого…
Маша усаживалась поудобнее. Кирпиков понимал, что запрягся в историю и надо тянуть до конца.
– Кого послать? Кого ни коснись, никто не хочет. Этот боится, этому некогда. На том грех, на этом два. Я тут же крутился. Мужики решили: пошлем Саньку. Молодой, на него не обзарятся. «Вали, Саня, узнай, как и что. И живой воды попроси. Если что, мы даром отработаем». Ладно, говорю. Да и самому охота поглядеть. Взяли меня мужики за руки, за ноги, раскачали и на небо забросили. Только рубаху в штаны заправил, апостолы: «Кто такой? Куда?…» Так и так, к самому. А там у них так налажено, все так сверкает, что стыдно в рванье-то. Да босиком. Один говорит: «Может, не пускать?» Другой все же за то, чтоб пустить, – много ли, мол, сопляк знает и все ж таки связь с народом. Пустить! Не успел моргнуть, как переодели, обули, представили. Вот, говорю, послали спросить. «Откуда?» – «Вятский». – «Что за народ?» – «Да ничего, – ему отвечают, – в рамках терпимости. Храмы вот только ставят деревянные, а в остальном терпят. И живут хорошо, ребятишки даже летом ходят обутыми. Перед вами наглядный пример». – «Еще какая просьба?» Вот, говорю, велели спросить, как бы живой воды, хотя бы по глоточку. Разговоров много, а не пробовали. «Выдать! Все?» Все не все, а уж сзади в спину тычут – кланяйся. Вышел в переднюю, очухаться не могу, думаю, как бы запомнить: вот эдак я стоял, вот эдак он сидел, а что ж не спросил-то, хуже мы живем или лучше? Гляжу, а уж я обратно босиком. Апостолы говорят: «Давай валяй ко своим, иди еще потерпи». А как, говорю, живой-то воды, ведь обещали. «Будет. Расплата потом». Подвели ко краю, спихнули. Да ловко рассчитали, упал на солому, глазами хлопаю, а в руках здоровенная бутыль. Кругом мужики. «Принес ли?» – «Вот». Стали пробовать. Да больно всем понравилась. Да раз пустили по кругу, да другой, да и песню запели.
– Какую песню? – спросила Маша.
– Какую? «Степь да степь кругом, путь далек лежит…».
– А в тот раз пели «Славное море, священный Байкал…».
– Не одну, много пели. Распелись, глядят – бутыль-то пустая. «Давай, Сань, недолгое дело, слетай за добавкой». Я и жду, когда раскачают да бросят на небо. «Нет, – говорят, – это ближе, беги в сельпо, никакой разницы…»
– И тут ты просыпаешься? – спросила Маша.
– И тут я просыпаюсь.
1
Не в бархатный сезон, как сказал поэт, пришел в мир наш герой, прожил жизнь, как велели, и неужели кто-то осудит, что в эти минуты он сидит за кружкой пива? Вернее, не сидит, а стоит и говорит речь. И все его слушают, хотя в час закрытия пивной невозможно завладеть общим вниманием. Хотел, например, некий Вася Зюкин от восторга души запеть, но тут же буфетчица Лариса выкинула певца. И снова тишина. Если бы в пивной могли выжить мухи, было бы слышно, как они пролетают.
– Мы чешем в затылке, а лысеем со лба, – говорил Кирпиков. – И точно так все. Поэтому если даже мы спрыгнули не с одного дерева или вышли не из одной пещеры, все равно мы были братьями и сестрами. Хотя бы троюродными или четвероюродными. И если заняться, то везде найдешь свою родню. Даже в Африке, только, может, они не признаются…
Интересно, чем же привлек Кирпиков общее внимание? Разгадка заключалась во времени года: наступала весна. Уже высунулись из снежных варежек ладошки пригорков, уже хозяева поглядывали на огороды. Огороды были у всех – лошадь только у Кирпикова. Лошадью был безымянный мерин лесобазы. Кирпиков числился сторожем лесобазы, но считал себя конюхом. «Слово „сторож“, – говорил он, – позорит нашу действительность. Раз есть сторож, значит, имеются воры. Но кому надо, тот и у сторожа украдет, а от честных и стеречь нечего». Весной в дни посадки картофеля и осенью в дни уборки Кирпиков становился желанным для всех. Его наперебой угощали, лучше сказать – поили авансом, и что важнее для него – выслушивали. Он переставал быть Сашкой, вспоминалось его полное имя.
– Говорите, Александр Иванович, – возник робкий голос пенсионера Делярова.
– Приказываю слово «баба» вычеркнуть из всех списков! – приказал Кирпиков. – На полях заметьте: женщины. Приступайте!
– Нет списков, – сказал Деляров, – неоткуда вычеркивать.
– Дурак ты, – сказал ему Кирпиков.
– Я – дурак?! – трусливо спросил Деляров, взглядом вербуя свидетелей.
– Ты, ты, – успокоил его шофер Афанасьев, в просторечье Афоня.
– Только без рук! – крикнула Лариса.
– Все дураки, – обобщил Кирпиков.
– Ну, если все, – успокоился Деляров.
– … за исключением моего мерина. Нас много – он один. Он – последняя лошадь, я – последний конюх. Он умрет, и я отомру. Записываем далее: красота есть природа жизни. Но вы все слепые.
Изречение о красоте пропало незамеченным, а упрека в слепоте мужики не приняли – какие же они слепые, если шли по домам самостоятельно, а если спотыкались, то не от слепоты, а оттого, что обойти препятствие не было сил.
– История жизни учит… – продолжал Кирпиков.
Но чему учит история жизни, никто не узнал. Жаль. Что делать – земное притяжение одолело. Кирпиков рухнул. Искусственная челюсть отрывисто лязгнула.
– По домам! По домам! – закричала Лариса.
Стали расходиться по одному и группами.
Вася Зюкин встречал выходящих и радостно спрашивал:
– Все видали? Ну Лариска, ну баба! Отвори ухо с глазом, и оба разом! Как меня, а?! До трех раз, не меньше, перевернулся. На четыре точки встал. У жены моей и то так не часто выходит. Самое главное, – хвалился он, – ни одна стеклотара не разбилась, хоть бы где трещина.
Вышел не пивший ни грамма, но окосевший от спиртных паров пенсионер Деляров. Он разулся и убежал трусцой. «От инфаркта, – думал он, – и от пивной подальше». Конечно, без необходимости пахать огород он бы не стал кланяться Кирпикову. Но не копать же лопатой. «Однообразный физический труд отупляет», – думал Деляров.
Афоня вывел Кирпикова, уравновесил.
– Дойдешь?
– Докуда? – спросил Кирпиков, плохо ориентируясь.
– До дому.
– В какую сторону?
– В эту, – показал Афоня.
– В эту дойду, – ответил Кирпиков.
На прощанье они пожали друг другу руки. Это было рукопожатие равных по положению в поселке людей. Если у Кирпикова был мерин, то у Афони – грузовик. Привезти сено, подбросить дровишек – за этим шли к Афоне. Разница была в оплате. Кирпиков за работу получал пол-литра с закуской, Афоня брал деньгами.
Афоня, а с ним и Вася Зюкин ушли. Вася, потряхивая бутылками за пазухой, запел. Бутылки звякали на две октавы выше – Вася не тянул.
– Башку тебе баба отсоединит, – полушутя-полупрорицая сказал Афоня.
– Сегодня не, – весело ответил Вася, – ей сегодня ни до чего, у нас собачка сдохла. Завтра похороны, приходи, помянем.
Вскоре звяканье затихло, и Кирпиков, всем нужный человек, остался один, всеми брошенный. Ему так много подносили, что он набрался сверх меры.
В некотором царстве-государстве жил царь, захотел он оказаться вновь молодым. Отправил царь своих троих сыновей по очереди за молодильными яблоками и живой водой. И только младший сын с помощью Бабы-яги добрался до чудесного сада Синеглазки. В сказке много волшебства и чудес, которые понравятся малышам.
Сказка О молодильных яблоках и живой воде скачать:
Сказка О молодильных яблоках и живой воде читать
В некотором царстве, в некотором государстве жил да был царь, и было у него три сына: старшего звали Федором, второго Василием, а младшего Иваном.
Царь очень устарел и глазами обнищал, а слыхал он, что за тридевять земель, в тридесятом царстве есть сад с молодильными яблоками и колодец с живой водой. Если съесть старику это яблоко - помолодеет, а водой этой умыть глаза слепцу - будет видеть.
Царь собирает пир на весь мир, зовет на пир князей и бояр и говорит им:
Кто бы, ребятушки, выбрался из избранников, выбрался из охотников, съездил за тридевять земель, в тридесятое царство, привез бы молодильных яблок и живой воды кувшинец о двенадцати рылец? Я бы этому седоку полцарства отписал.
Тут больший стал хорониться за середнего, а середний за меньшого, а от меньшого ответу нет.
Выходит царевич Федор и говорит:
Неохота нам в люди царство отдавать. Я поеду в эту дорожку, привезу тебе, царю-батюшке, молодильных яблок и живой воды кувшинец о двенадцати рылец.
Пошел Федор-царевич на конюший двор, выбирает себе коня неезженого, уздает узду неузданую, берет плетку нехлестаную, кладет двенадцать подпруг с подпругою - не ради красы, а ради крепости... Отправился Федор-царевич в дорожку. Видели, что садился, а не видели, в кою сторону укатился...
Ехал он близко ли, далеко ли, низко ли, высоко ли, ехал день до вечеру - красна солнышка до закату. И доезжает до росстаней, до трех дорог. Лежит на росстанях плита-камень, на ней надпись написана:
"Направо поедешь - себя спасать, коня потерять. Налево поедешь - коня спасать, себя потерять. Прямо поедешь - женату быть".
Поразмыслил Федор-царевич: - "Давай поеду - где женату быть".
И повернул на ту дорожку, где женатому быть. Ехал, ехал и доезжает до терема под золотой крышей. Тут выбегает прекрасная девица и говорит ему:
Царский сын, я тебя из седла выну, иди со мной хлеба-соли откушать и спать-почивать.
Нет, девица, хлеба-соли я не хочу, а сном мне дороги не скоротать. Мне надо вперед двигаться.
Царский сын, не торопись ехать, а торопись делать, что тебе любо-дорого.
Тут прекрасная девица его из седла вынула и в терем повела. Накормила его, напоила и спать на кровать положила.
Только лег Федор-царевич к стенке, эта девица живо кровать повернула, он и полетел в подполье, в яму глубокую...
Долго ли, коротко ли, - царь опять собирает пир, зовет князей и бояр и говорит им:
Вот, ребятушки, кто бы выбрался из охотников - привезти мне молодильных яблок и живой воды кувшинец о двенадцати рылец? Я бы этому седоку полцарства отписал.
Тут опять больший хоронится за середнего, а середний за меньшого, а от меньшого ответу нет.
Выходит второй сын, Василий-царевич:
Батюшка, неохота мне царство в чужие руки отдавать. Я поеду в дорожку, привезу эти вещи, сдам тебе в руки.
Идет Василий-царевич на конюший двор, выбирает коня неезженого, уздает узду неузданую, берет плетку нехлестаную, кладет двенадцать подпруг с подпругою.
Поехал Василий-царевич. Видели, как садился, а не видели, в кою сторону укатился... Вот он доезжает до росстаней, где лежит плита-камень, и видит:
"Направо поедешь-себя спасать, коня потерять. Налево поедешь - коня спасать, себя потерять. Прямо поедешь - женату быть".
Думал, думал Василий-царевич и "поехал дорогой, где женатому быть. Доехал до терема с золотой крышей. Выбегает к нему прекрасная девица и просит его откушать хлеба-соли и лечь почивать.
Царский сын, не торопись ехать, а торопись делать, что тебе любо-дорого...
Тут она его из седла вынула, в терем повела, накормила, напоила и спать положила.
Только Василий-царевич лег к стенке, она опять повернула кровать, и он полетел в подполье.
А там спрашивают:
Кто летит?
Василий-царевич. А кто сидит?
Федор-царевич.
Вот, братан, попали!
Долго ли, коротко ли, - в третий раз царь собирает пир, зовет князей и бояр:
Кто бы выбрался из охотников привезти молодильных яблок и живой воды кувшинец о двенадцати рылец? Я бы этому седоку полцарства отписал.
Тут опять больший хоронится за середнего, середний за меньшого, а от меньшого ответу нет.
Выходит Иван-царевич и говорит:
Дай мне, батюшка, благословеньице, с буйной головы до резвых ног, ехать в тридесятое царство - поискать тебе молодильных яблок и живой воды, да поискать еще моих братьецев.
Дал ему царь благословеньице. Пошел Иван-царевич в конюший двор - выбрать себе коня по разуму. На которого коня ни взглянет, тот дрожит, на которого руку положит - тот с ног валится...
Не мог выбрать Иван-царевич коня по разуму. Идет повесил буйну голову. Навстречу ему бабушка-задворенка.
Здравствуй, дитятко, Иван-царевич! Что ходишь кручинен-печален?
Как же мне, бабушка, не печалиться - не могу найти коня по разуму.
Давно бы ты меня спросил. Добрый конь стоит закованный в погребу, на цепи железной. Сможешь его взять - будет тебе конь по разуму.
Приходит Иван-царевич к погребу, пнул плиту железную, свернулась плита с погреба. Вскочил ко добру коню, стал ему конь своими передними ногами на плечи. Стоит Иван-царевич - не шелохнется. Сорвал конь железную цепь, выскочил из погреба и Ивана-царевича вытащил. И тут Иван-царевич его обуздал уздою неузданой, оседлал седельцем неезженым, наложил двенадцать подпруг с подпругою - не ради красы, ради славушки молодецкой.
Отправился Иван-царевич в путь-дорогу. Видели, что садится, а не видели, в кою сторону укатился... Доехал он до росстаней и поразмыслил:
"Направо ехать - коня потерять, - куда мне без коня-то? Прямо ехать - женату быть, - не за тем я в путь-дорогу выехал. Налево ехать - коня спасти, - эта дорога самая лучшая для меня".
И поворотил он по той дороге, где коня спасти - себя потерять. Ехал он долго ли, коротко ли, низко ли, высоко ли, по зеленым лугам, по каменным горам, ехал день до вечеру - красна солнышка до закату - и наезжает на избушку.
Стоит избушка на курьей ножке, об одном окошке.
Избушка повернулась к лесу задом, к Ивану-царевичу передом. Зашел он в нее, а там сидит баба-яга, старых лет. Шелковый кудель мечет, а нитки через грядки бреет.
Фу, фу, - говорит, - русского духу слыхом не слыхано, видом не видано, а нынче русский дух сам пришел.
А Иван-царевич ей:
Ах ты, баба-яга, костяная нога, не поймавши птицу - теребишь, не узнавши молодца - хулишь. Ты бы сейчас вскочила да меня, добра молодца, дорожного человека, накормила, напоила и для ночи постелю собрала. Я бы улегся, ты бы села к изголовью, стала бы спрашивать, а я бы стал сказывать - чей да откуда.
Вот баба-яга это дело все справила - Ивана-царевича накормила, напоила и на постелю уложила. Села к изголовью и стала спрашивать:
Чей ты, дорожный человек, добрый молодец, да откуда? Какой ты земли? Какого отца, матери сын?
Я, бабушка, из такого-то царства, из такого-то государства, царский сын Иван-царевич. Еду за тридевять земель, за тридевять озер, в тридесятое царство за живой водой и молодильными яблоками.
Ну, дитя мое милое, далеко же тебе ехать: живая вода и молодильные яблоки - у сильной богатырки девицы Синеглазки, она мне родная племянница. Не знаю, получишь ли ты добро...
Много молодцев проезживало, да не много вежливо говаривало. Возьми, дитятко, моего коня. Мой конь будет бойчее, довезет он тебя до моей середней сестры, она тебя научит.
Иван-царевич поутру встает ранехонько, умывается белешенько. Благодарит бабу-ягу за ночлег и поехал на ее коне.
Вдруг он и говорит коню:
Стой! Перчатку обронил.
А конь отвечает:
В кою пору ты говорил, я уже двести верст проскакал...
Едет Иван-царевич близко ли, далеко ли. День до ночи коротается. И завидел он впереди избушку на курьей ножке, об одном окошке.
Избушка, избушка, повернись к лесу задом, ко мне передом! Как мне в тебя зайти, так и выйти.
Избушка повернулась к лесу задом, к нему передом. Вдруг слышно - конь заржал, и конь под Иваном-царевичем откликнулся.
Кони-то были одностадные. Услышала это баба-яга - еще старее той - и говорит:
Приехала ко мне, видно, сестрица в гости.
И выходит на крыльцо:
Фу-фу, русского духу слыхом не слыхано, видом не видано, а нынче русский дух сам пришел.
А Иван-царевич ей:
Ах ты, баба-яга, костяная нога, встречай гостя по платью, провожай по уму. Ты бы моего коня убрала, меня бы, добра молодца, дорожного человека, накормила, напоила и спать уложила...
Баба-яга это дело все справила - коня убрала, а Ивана-царевича накормила, напоила, на постелю уложила и стала спрашивать, кто он да откуда и куда путь держит.
Я, бабушка, из такого-то царства, из такого-то государства, царский сын Иван-царевич. Еду за живой водой и молодильными яблоками к сильной богатырке, девице Синеглазке...
Ну, дитя милое, не знаю, получишь ли ты добро.
Мудро тебе, мудро добраться до девицы Синеглазки!
А ты, бабушка, дай свою голову моим могутным плечам, направь меня на ум-разум.
Много молодцев проезживало, да не много вежливо говаривало. Возьми, дитятко, моего коня, поезжай к моей старшей сестре. Она лучше меня научит, что делать.
Вот Иван-царевич заночевал у этой старухи, поутру встает ранехонько, умывается белешенько. Благодарит бабу-ягу за ночлег и поехал на ее коне. А этот конь еще бойчей того.
Вдруг Иван-царевич говорит:
Стой! Перчатку обронил.
А конь отвечает:
В кою пору ты говорил, я уж триста верст проскакал...
Не скоро дело делается, скоро сказка сказывается. Едет Иван-царевич день до вечера - красна солнышка до закату. Наезжает на избушку на курьей ножке, об одном окошке.
Избушка, избушка, обернись к лесу задом, ко мне передом! Мне не век вековать, а одну ночь ночевать.
Вдруг заржал конь, и под Иваном-царевичем конь откликнулся. Выходит на крыльцо баба-яга, старых лет, еще старее той. Поглядела - конь ее сестры, а седок чужестранный, молодец прекрасный...
Тут Иван-царевич вежливо ей поклонился и ночевать попросился. Делать нечего! Ночлега с собой не возят - ночлег каждому: и пешему и конному, и бедному и богатому.
Баба-яга все дело справила - коня убрала, а Ивана-царевича накормила, напоила и стала спрашивать, кто он да откуда и куда путь держит.
Я, бабушка, такого-то царства, такого-то государства, царский сын Иван-царевич. Был у твоей младшей сестры, она послала к середней, а середняя к тебе послала. Дай свою голову моим могутным плечам, направь меня на ум-разум, как мне добыть у девицы Синеглазки живой воды и молодильных яблок.
Так и быть, помогу я тебе, Иван-царевич. Девица Синеглазка, моя племянница, - сильная и могучая богатырка. Вокруг ее царства - стена три сажени вышины, сажень толщины, у ворот стража - тридцать богатырей. Тебя и в ворота не пропустят. Надо тебе ехать в середину ночи, ехать на моем добром коне. Доедешь до стены - бей коня по бокам плетью нехлестаной. Конь через стену перескочит. Ты коня привяжи и иди в сад. Увидишь яблоню с молодильными яблоками, а под яблоней колодец. Три яблока сорви, а больше не бери. И зачерпни из колодца живой воды кувшинец о двенадцати рылец. Девица Синеглазка будет спать, ты в терем к ней не заходи, а садись на коня и бей его по крутым бокам. Он тебя через стену перенесет.
Иван-царевич не стал ночевать у этой старухи, а сел на ее доброго коня и поехал в ночное время. Этот конь поскакивает, мхи-болота перескакивает, реки, озера хвостом заметает.
Долго ли, коротко ли, низко ли, высоко ли, доезжает Иван-царевич в середине ночи до высокой стены. У ворот стража спит - тридцать могучих богатырей. Прижимает он своего доброго коня, бьет его плетью нехлестаной. Конь осерчал и перемахнул через стену. Слез Иван-царевич с коня, входит в сад и видит - стоит яблоня с серебряными листьями, золотыми яблоками, а под яблоней колодец. Иван-царевич сорвал три яблока, а больше не стал брать да зачерпнул из колодца живой воды кувшинец о двенадцати рылец. И захотелось ему самою увидать, сильную, могучую, богатырку, девицу Синеглазку.
Входит Иван-царевич в терем, а там спят - по одну сторону шесть полениц - девиц-богатырок и по другую сторону шесть, а посредине разметалась девица Синеглазка, спит, как сильный речной порог шумит.
Не стерпел Иван-царевич, приложился, поцеловал ее и вышел... Сел на доброго коня, а конь говорит ему человеческим голосом:
Не послушался, ты, Иван-царевич, вошел в терем к девице Синеглазке. Теперь мне стены не перескочить.
Иван-царевич бьет коня плетью нехлестаной.
Ах ты, конь, волчья сыть, травяной мешок, нам здесь не ночь ночевать, а голову потерять!
Осерчал конь пуще прежнего и перемахнул через стену, да задел об нее одной подковой - на стене струны запели и колокола зазвонили.
Девица Синеглазка проснулась да увидала покражу:
Вставайте, у нас покража большая!
Велела она оседлать своего богатырского коня и кинулась с двенадцатью поленицами в погоню за Иваном-царевичем.
Гонит Иван-царевич во всю прыть лошадиную, а девица Синеглазка гонит за ним. Доезжает он до старшей бабы-яги, а у нее уже конь выведенный, готовый. Он - со своего коня да на этого и опять вперед погнал... Иван то царевич за дверь, а девица Синеглазка - в дверь и спрашивает у бабы-яги:
Бабушка, здесь зверь не прорыскивал ли?
Нет, дитятко.
Бабушка, здесь молодец не проезживал ли?
Нет, дитятко. А ты с пути-дороги поешь молочка.
Поела бы я, бабушка, да долго корову доить.
Что ты, дитятко, живо справлюсь...
Пошла баба-яга доить корову - доит, не торопится. Поела девица Синеглазка молочка и опять погнала за Иваном-царевичем.
Доезжает Иван-царевич до середней бабы-яги, коня сменил и опять погнал. Он - за дверь, а девица Синеглазка - в дверь:
Бабушка, не проскакивал ли зверь, не проезжал ли добрый молодец?
Нет, дитятко. А ты бы с пути-дороги поела блинков.
Да ты долго печь будешь.
Напекла баба-яга блинков - печет, не торопится. Девица Синеглазка поела и опять погнала за Иваном-царевичем.
Он доезжает до младшей бабы-яги, слез с коня, сел на своего коня богатырского и опять погнал. Он - за дверь, девица Синеглазка - в дверь и спрашивает у бабы-яги, не проезжал ли добрый молодец.
Нет, дитятко. А ты бы с пути-дороги в баньке попарилась.
Да ты долго топить будешь.
Что ты, дитятко, живо справлю...
Истопила баба-яга баньку, все изготовила. Девица Синеглазка попарилась, обкатилась и опять погнала в сугон. Конь ее с горки на горку поскакивает, реки, озера хвостом заметает. Стала она Ивана-царевича настигать.
Он видит за собой погоню: двенадцать богатырок с тринадцатой - девицей Синеглазкой - ладят на него наехать, с плеч голову снять. Стал он коня приостанавливать, девица Синеглазка наскакивает и кричит ему:
Что ж ты, вор, без спросу из моего колодца пил да колодец не прикрыл!
Что ж, давай разъедемся на три прыжка лошадиных, давай силу пробовать.
Тут Иван-царевич и девица Синеглазка заскакали на три прыжка лошадиных, брали палицы боевые, копья долгомерные, сабельки острые. И съезжались три раза, палицы поломали, копья-сабли исщербили - не могли друг друга с коня сбить. Незачем стало им на добрых конях разъезжаться, соскочили они с коней и схватились в охапочку.
Боролись с утра до вечера - красна солнышка до закату. У Ивана-царевича резва ножка подвернулась, упал он на сыру землю. Девица Синеглазка стала коленкой на его белу грудь и вытаскивает кинжалище булатный - пороть ему белу грудь. Иван-царевич и говорит ей:
Не губи ты меня, девица Синеглазка, лучше возьми за белые руки, подними со сырой земли, поцелуй в уста сахарные.
Тут девица Синеглазка подняла Ивана-царевича со сырой земли и поцеловала в уста сахарные. И раскинули они шатер в чистом поле, на широком раздолье, на зеленых лугах. Тут они гуляли три дня и три ночи. Здесь они и обручились и перстнями обменялись.
Девица Синеглазка ему говорит:
Я поеду домой - и ты поезжай домой, да смотри никуда не сворачивай... Через три года жди меня в своем царстве.
Сели они на коней и разъехались... Долго ли, коротко ли, не скоро дело делается, скоро сказка сказывается, - доезжает Иван-царевич до росстаней, до трех дорог, где плита-камень, и думает:
"Вот нехорошо! Домой еду, а братья мои пропадают без вести".
И не послушался он девицы Синеглазки, своротил на ту дорогу, где женатому быть... И наезжает на терем под золотой крышей. Тут под Иваном-царевичем конь заржал, и братьевы кони откликнулись. Кони-то были одностадные...
Иван-царевич взошел на крыльцо, стукнул кольцом - маковки на тереме зашатались, оконницы покривились. Выбегает прекрасная девица.
Ах, Иван-царевич, давно я тебя поджидаю! Иди со мной хлеба-соли откушать и спать-почивать.
Повела его в терем и стала потчевать. Иван-царевич, не столько ест, сколько под стол кидает, не столько пьет, сколько под стол льет. Повела его прекрасная девица в спальню:
Ложись, Иван-царевич, спать-почивать.
А Иван-царевич столкнул ее на кровать, живо кровать повернул, девица и полетела в подполье, в яму глубокую.
Иван-царевич наклонился над ямой и кричит:
Кто там живой?
А из ямы отвечают:
Федор-царевич да Василий-царевич.
Он их из ямы вынул - они лицом черны, землей уж стали порастать. Иван-царевич умыл братьев живой водой - стали они опять прежними.
Сели они на коней и поехали... Долго ли, коротко ли, доехали до росстаней. Иван-царевич и говорит братьям:
Покараульте моего коня, а я лягу отдохну.
Лег он на шелковую траву и богатырским сном заснул. А Федор-царевич и говорит Василию-царевичу:
Вернемся мы без живой воды, без молодильных яблок - будет нам мало чести, нас отец пошлет гусей пасти.
Василий-царевич отвечает:
Давай Ивана-царевича в пропасть спустим, а эти вещи возьмем и отцу в руки отдадим.
Вот они у него из-за пазухи вынули молодильные яблоки и кувшин с живой водой, а его взяли и бросили в пропасть. Иван-царевич летел туда три дня и три ночи.
Упал Иван-царевич на самое взморье, опамятовался и видит - только небо и вода, и под старым дубом у моря птенцы пищат - бьет их погода.
Иван-царевич снял с себя кафтан и птенцов покрыл, а сам укрылся под дуб.
Унялась погода, летит большая птица Нагай. Прилетела, под дуб села и спрашивает птенцов:
Детушки мои милые, не убила ли вас погодушка-ненастье?
Не кричи, мать, нас сберег русский человек, своим кафтаном укрыл.
Птица Нагай спрашивает Ивана-царевича:
Для чего ты сюда попал, милый человек?
Меня родные братья в пропасть бросили за молодильные яблоки да за живую воду.
Ты моих детей сберег, спрашивай у меня, чего хочешь: злата ли, серебра ли, камня ли драгоценного.
Ничего, Нагай-птица, мне не надо: ни злата, ни серебра, ни камня драгоценного. А нельзя ли мне попасть в родную сторону?
Нагай-птица ему отвечает:
Достань мне два чана - пудов по двенадцати - мяса.
Вот Иван-царевич настрелял на взморье гусей, лебедей, в два чана поклал, поставил один чан Нагай-птице на правое плечо, а другой чан - на левое, сам сел ей на хребет. Стал птицу Нагай кормить, она поднялась и летит в вышину.
Она летит, а он ей подает да подает... Долго ли, коротко ли так летели, скормил Иван-царевич оба чана. А птица Нагай опять оборачивается. Он взял нож, отрезал у себя кусок с ноги и Нагай-птице подал. Она летит, летит и опять оборачивается. Он с другой ноги срезал мясо и подал. Вот уже недалеко лететь осталось. Нагай-птица опять оборачивается. Он с груди у себя мясо срезал и ей подал.
Тут Нагай-птица донесла Ивана-царевича до родной стороны.
Хорошо ты кормил меня всю дорогу, но слаще последнего кусочка отродясь не едала.
Иван-царевич ей и показывает раны. Нагай-птица рыгнула, три куска вырыгнула:
Приставь на место.
Иван-царевич приставил - мясо и приросло к костям.
Теперь слезай с меня, Иван-царевич, я домой полечу.
Поднялась Нагай-птица в вышину, а Иван-царевич пошел путем-дорогой на родную сторону.
Пришел он в столицу и узнает, что Федор-царевич и Василий-царевич привезли отцу живой воды и молодильных яблок и царь исцелился: по-прежнему стал здоровьем крепок и глазами зорок.
Не пошел Иван-царевич к отцу, к матери, а собрал он пьяниц, кабацкой голи и давай гулять по кабакам.
В ту пору за тридевять земель, в тридесятом царстве сильная богатырка Синеглазка родила двух сыновей. Они растут не по дням, а по часам. Скоро сказка сказывается, не скоро дело делается - прошло три года. Синеглазка взяла сыновей, собрала войско и пошла искать Ивана-царевича.
Пришла она в его царство и в чистом поле, в широком раздолье, на зеленых лугах раскинула шатер белополотняный. От шатра дорогу устелила сукнами цветными. И посылает в столицу царю сказать:
Царь, отдай царевича. Не отдашь, - все царство потопчу, пожгу, тебя в полон возьму.
Царь испугался и посылает старшего – Федора-царевича. Идет Федор-царевич по цветным сукнам, подходит к шатру белополотняному. Выбегают два мальчика:
Нет, детушки, это ваш дяденька.
А что прикажешь с ним делать?
А вы, детушки, угостите его хорошенько.
Тут эти двое пареньков взяли трости и давай хлестать Федора-царевича пониже спины. Били, били, он едва ноги унес.
А Синеглазка опять посылает к царю:
Отдай царевича...
Пуще испугался царь и посылает середнего - Василия-царевича. Он приходит к шатру. Выбегают два мальчика:
Матушка, матушка, это не наш ли батюшка идет?
Нет, детушки, это ваш дяденька. Угостите его хорошенько.
Двое пареньков опять давай дядю тростями чесать. Били, били, Василий-царевич едва ноги унес.
А Синеглазка в третий раз посылает к царю:
Ступайте, ищите третьего сынка, Ивана-царевича. Не найдете - все царство потопчу, пожгу.
Царь еще пуще испугался, посылает за Федором-царевичем и Василием-царевичем, велит им найти брата, Ивана-царевича. Тут братья упали отцу в ноги и во всем повинились: как у сонного Ивана-царевича взяли живую воду и молодильные яблоки, а самого бросили в пропасть.
Услышал это царь и залился слезами. А в ту пору Иван-царевич сам идет к Синеглазке, и с ним идет голь кабацкая. Они под ногами сукна рвут и в стороны мечут.
Подходит он к белополотняному шатру. Выбегают два мальчика:
Матушка, матушка, к нам какой-то пьяница идет с голью кабацкой!
А Синеглазка им:
Возьмите его за белые руки, ведите в шатер. Это ваш родной батюшка. Он безвинно три года страдал.
Тут Ивана-царевича взяли за белые руки, ввели в шатер. Синеглазка его умыла и причесала, одежу на нем сменила и спать уложила. А голи кабацкой по стаканчику поднесла, и они домой отправились.
На другой день Синеглазка и Иван-царевич приехали во дворец. Тут начался пир на весь мир - честным пирком да и за свадебку. Федору-царевичу и Василию-царевичу мало было чести, прогнали их со двора - ночевать где ночь, где две, а третью и ночевать негде...
Иван-царевич не остался здесь, а уехал с Синеглазкой в ее девичье царство.
Тут и сказке конец.
«Сказка о молодильных яблоках» краткое содержание Вы можете вспомнить за 5 минут.
«Сказка о молодильных яблоках и живой воде» краткое содержание для читательского дневника
Постаревший и ослепший царь, услышав о молодильных яблоках и живой воде, посылает сыновей достать их. За это должны они были получить пол царства.
Старший сын Федор, был обманут злой прекрасной девицей и попал в подполье. Та же участь постигла и среднего брата Василия.
Младший сын Иван, по совету встречной бабушки, подыскал себе богатырского коня и тоже отправился за яблоками и водой.
На пути ему встретились три бабы-яги, которые подсказали, где достать яблоки и воду, и помогли ему.
Иван-царевич крадет молодильные яблоки и живую воду у сильной девушки Синеглазки.
Синеглазка догнала Ивана и они стали сражаться. Синеглазка победила Ивана и они обвенчались, обменялись кольцами и распрощались — Иван пошел за братьями, а Синеглазка поехала в свое царство.
Иван спасает братьев, но те его предают и бросают в пропасть. А его находки приносят отцу и получают вознаграждение.
Большая птица помогает Ивану и выносит его на поверхность, а он идет гулять по кабакам.
Через три года возвращается Синеглазка с двумя сыновьями и просит, чтобы ей доставили Ивана царевича.
Братья признаются царю, что погубили Ивана, но Иван сам приходит к Синеглазка. Они женятся, завистливых братьев изгоняют из царства, а Иван с Синеглазкой уезжают в ее царство.
«Сказка о молодильных яблоках» краткое содержание
Жил-был царь, было у него три сына. Старший — Федор, средний — Василий и младший – Иван. Постарел царь, но узнал что за тридевять земель, растет яблоня с молодильными яблоками и стоит там колодец с живой водой. Пообещал он человеку, доставшему ему эти дары во владение полцарства.
Старший сын Федор взял себе коня неизбежного и первым отправился за чудесными дарами. На перепутье трех дорог увидел он огромный камень, на котором было написано: «Направо пойдешь – коня потеряешь, прямо пойдешь — женатым быть, налево пойдешь — коня спасешь, себя потеряешь». Пошел он прямо и вскоре увидел терем с позолоченной крышей. Из него вышла красна девица, накормила его, предложила отдохнуть, а потом сбросила в глубокую яму.
Средний брат Василий выбрал ту же дорогу, что и старший. И вместе они ждали своего освобождения в темной яме у девицы.
Иван-Царевич решил отправиться за молодильной водой для батюшки, и братьев разыскать. По совету бабушки, он взял себе богатырского коня.
Отправиться Иван по пути «коня спасти, а себя потерять». Ехал он долго ли, коротко ли, но на закате наткнулся он на избушку на куриных ножках, где жила Баба-Яга. Рассказал он ей, куда путь держит. Оказалось, что молотильная вода находится у ее родной племянницы — девицы Синеглазки, сильной богатырки. Но ее отыскать почти невозможно. И отправила она его к своей средней сестре и дала своего коня. Быстро добрался он до нее, но и та не знала, как найти девицу Синеглазку. Отправила он его к старшей, самой знающей сестре. Та и рассказала Ивану-Царевичу, как найти Синеглазку. Дала она молодцу коня своего боевого, который мог перелететь через стену.
Иван добрался до царства, Синеглазка, перепрыгнул стену. В Волшебном саду росла яблоня с молодильными яблоками, а под ней был колодец с водой. Сорвал он яблоки, набрал воды и захотел посмотреть на Синеглазку. Иван-Царевич поцеловал ее, так как был очарован ее красотой. Но когда уезжал, конь зацепил подковой стену и от этого звона Синеглазка проснулась и погналась за вором.
Но наказать его не решилась, так как по душе ей пришелся этот добрый молодец. И стал он целовать ее в уста сахарные. Три дня и три ночи они гуляли. А потом повелела она ему ехать домой, никуда не сворачивая, и ждать ее три года. Но не послушал ее Иван и поехал своих братьев вызволять из беды.
Вызволил их брат Иван, а они обманули его, забрали яблоки и воды кувшин, а самого кинули в пропасть.
Птица Нагай помогла ему из пещеры выбраться доставила его прямо на родную сторону. Он узнал, что братья привезли батюшке-царю волшебные дары, и тот стал здоровым. Не захотел Иван-Царевич возвращаться домой, а стал пить да гулять по кабакам.
А Синеглазка родила двух сыновей. Росли они не по дням, а по часам. Приехала она к царству Ивана-Царевича. Царь послал к ней сначала Федора, потом Василия. Но не признала она в них своего Ивана-Царевича, а приказала сыновьям выпороть их тростью за коварство и обман. Да приказала им рассказать всю правду отцу и отыскать Ивана.
В это время Иван сам идет к Синеглазке. Узнала Синеглазка в пьянице Ивана-Царевича — отца своих детей — и велела сынам его взять и отвести в шатер, чтобы переодеть и дать передохнуть после трех лет безвинного страдания.
Синеглазка с Иваном-Царевичем устроили веселый свадебный пир. Федора и Василиея прогнали со двора. Сами уехали в царство Синеглазки. Где жили и не тужили.
Как-то у трех братьев заболел отец, и они решили найти живую воду для его спасения. Два старших брата встретили по дороге карлика, смеялись с него, за что он их заколдовал. Младшему доброму брату карлик помог добраться до замка с волшебной водой.
Сказка Живая вода читать
Жил однажды король и вдруг заболел так жестоко, что никто уже не надеялся на то, что он выживет. Трое сыновей его были этим очень опечалены; они сошлись в саду королевского замка и стали отца оплакивать.
Повстречался им в саду старик и спросил, чем они так опечалены. Они отвечали ему, что отец их очень болен и, вероятно, умрет, потому что ему ничто не помогает. Тут и сказал им старик: «Знаю я еще одно средство - живую воду; коли он той воды изопьет, то будет здоров, да беда только в том, что разыскать ее трудно».
Но старший королевич тотчас сказал: «Уж я сумею ее сыскать», - пошел к больному отцу и попросил у него дозволения ехать на розыски живой воды, так как только эта вода могла его исцелить. «Нет, - сказал король, - эти розыски сопряжены со слишком большими опасностями, лучше уж пусть я умру». Но тот просил до тех пор, пока отец не разрешил ему. А сам про себя королевич думал: «Коли я принесу отцу живой воды, то буду его любимцем и унаследую его престол».
Так он и отправился в дорогу; ехал долго ли, коротко ли и видит, стоит карлик на дороге и кричит ему: «Куда так поспешаешь?» - «Глупый карапуз, - горделиво отвечал ему королевич, - какое тебе до-этого дело?» И поехал себе далее. А карлик этим оскорбился и послал ему вслед недоброе пожелание.
И вот королевич вскоре после этого попал в такое горное ущелье, которое, чем далее он по нему ехал, все более и более сужалось и наконец сузилось настолько, что он уж ни шагу вперед ступить не мог; не было возможности ни коня повернуть, ни из седла вылезть, и он очутился словно в тисках…
Долго ждал его больной король, но он не возвращался. Тогда сказал второй сын: «Батюшка, отпустите меня на поиски живой воды», - а сам про себя подумал: «Коли брат мой умер, королевство мне достанется». Король и его тоже сначала не хотел отпускать, но наконец уступил его просьбам.
Королевич выехал по той же дороге, по которой поехал его брат, повстречал того же карлика, который его остановил и спросил, куда он так спешит. «Ничтожный карапуз, - сказал королевич, - тебе нет нужды это знать!» - и поехал далее, не оглядываясь. Но карлик зачаровал и его; и он попал, подобно старшему, в другое ущелье и не мог ни взад, ни вперед двинуться. Так-то оно и всегда бывает с гордецами!
Так как и второй сын не возвращался, младший предложил свои услуги отцу, и король должен был наконец его отпустить на поиски живой воды. Повстречавшись с карликом, королевич сдержал коня и на спрос его, куда он так спешит, вступил с карликом в разговор и ответил ему: «Еду за живой водой, потому что отец мой болен и при смерти». - «А знаешь ли ты, где ее искать следует?» - «Нет», - сказал королевич. «За то, что ты со мною обошелся как следует, а не так высокомерно, как твои коварные братья, я тебе все поясню и научу, как к живой воде добраться. Вытекает она из колодца во дворе заколдованного замка; но в тот замок ты не проникнешь, если я тебе не дам железного прута и двух небольших хлебцев. Тем прутом трижды ударь в железные ворота замка, и они распахнутся перед тобою; за воротами увидишь двух львов, лежащих у входа; они разинут на тебя свои пасти, но если ты каждому из них бросишь в пасть по хлебцу, то они присмиреют, и тогда спеши добыть себе живой воды, прежде нежели ударит двенадцать, а не то ворота замка снова захлопнутся, и тебе уж нельзя будет из него выйти».
Королевич поблагодарил карлика, взял у него прут и хлебцы и пустился в путь.
И когда он прибыл к замку, все было в том виде, как карлик ему предсказал. Ворота широко раскрылись при третьем ударе прута, а когда он смирил львов, бросив им хлебцы, то вошел в замок и вступил в обширный, великолепный зал: в том зале сидели околдованные принцы, у которых он поснимал кольца с пальцев, захватил с собою и тот меч, и тот хлеб, которые лежали на столе.
Далее пришел он в комнату, где стояла девица-красавица, которая очень ему обрадовалась и сказала, что он своим приходом избавил ее от чар и за то должен получить все ее королевство в награду, а если он вернется сюда же через год, то отпразднует с ней свадьбу. Она же указала ему, где находится колодец с живой водой, и сказала, что он должен поспешить и зачерпнуть из него воды прежде, нежели ударит двенадцать часов.
Пошел он далее по замку и наконец пришел в комнату, где стояла прекрасная, только что постланная свежим бельем постель, и так как он был утомлен, то ему, конечно, захотелось немного отдохнуть. Вот он и прилег на постель и уснул; когда же проснулся, часы били три четверти двенадцатого.
Тут он вскочил в перепуге, побежал к колодцу, зачерпнул из него воды кубком, который был рядом поставлен, и поспешил с водою выйти из замка. В то самое время, когда он выходил из железных ворот, пробило двенадцать часов, и ворота захлопнулись с такою силою, что даже отщемили у него кусок пятки.
Очень довольный тем, что он добыл живой воды, он направился в обратный путь и опять должен был проехать мимо карлика. Когда тот увидел меч и хлеб, захваченные королевичем из замка, он сказал: «Эти диковинки дорогого стоят; мечом можешь ты один целое войско побить, а этот хлеб, сколько ни ешь его, никогда не истощится».
Королевич не хотел, однако же, возвращаться к отцу своему без братьев и сказал карлику ласково: «Не можешь ли ты мне указать, где мои двое братьев? Они раньше меня вышли на поиски живой воды и что-то не возвратились еще». - «Они у меня стоят в тесном заточении между двумя горами, - отвечал карлик, - я их туда замуровал за их высокомерие».
Тут королевич стал просить карлика за братьев и просил до тех пор, пока карлик не выпустил их из теснин, предупредив, однако же, королевича: «Берегись своих братьев - сердца у них недобрые».
Когда его братья сошлись с ним, он им очень обрадовался и рассказал, как он разыскал живую воду, как добыл полный кубок ее и как освободил от чар красавицу, которая обещала ждать его целый год до свадьбы и должна была целое королевство принести ему с собою в приданое.
Затем они поехали все вместе и прибыли в такую страну, на которую обрушились одновременно и война, и голод; и бедствие было так велико, что король той страны уже сам готовился погибнуть. Тогда королевич пришел к нему и дал ему свой хлеб, которым тот мог прокормить и насытить всю свою страну; а затем дал ему и меч свой, и тем мечом побил король рати врагов своих и мог отныне жить в мире и спокойствии.
Тогда королевич взял у него обратно и хлеб свой, и меч, и все трое братьев поехали далее. Но на пути им пришлось заехать еще в две страны, где свирепствовали голод и война, и в обеих странах королевич на время давал королям свой хлеб и меч и таким образом спас три королевства от гибели.
Под конец пришлось братьям плыть по морю на корабле. Во время плавания двое старших стали говорить между собою: «Он отыскал живую воду, а не мы, и за то ему отец отдаст свое королевство, которое бы нам следовало получить, кабы он не отнял у нас наше счастье!» Жаждая отомстить ему, они уговорились его погубить. Выждав, когда он наконец крепко заснул, они вылили из его кубка живую воду в свою посудину, а ему налили в кубок горькой морской воды.
По прибытии домой младший королевич принес отцу свой кубок, предлагая выпить его для исцеления от недуга. Но едва только отец отхлебнул горькой морской воды, как заболел пуще прежнего.
Когда же он стал на это жаловаться, пришли двое старших сыновей и обвинили младшего брата в намерении отравить отца; при этом они сказали, что они принесли с собой настоящую живую воду, и подали эту воду отцу. Как только он той воды выпил, так недуг его исчез бесследно, и он вновь стал так же здоров и крепок, как в свои молодые годы.
Затем оба брата пошли к младшему и стали над ним глумиться: «Вот ты и отыскал живую воду, и потрудился, а награда за твой труд нам же досталась; надо бы тебе быть поумнее да смотреть в оба: ведь мы у тебя воду-то взяли, когда ты заснул на корабле! А вот год еще пройдет, так мы у тебя и твою красавицу оттягаем! Да еще, смотри, никому слова об этом не скажи: отец тебе и так не поверит; а если ты хоть одно словечко проронишь, так и жизнью поплатишься! Пощадим тебя только в том случае, если будешь молчать…»
Прогневался король на своего младшего сына, поверив наветам братьев. Собрал он весь свой двор на совет, и все приговорили тайно убить младшего королевича.
В то время, как он выехал однажды на охоту, ничего дурного не предполагая, его должен был сопровождать королевский егерь.
Въехав в лес, королевич заметил, что егерь чем-то опечален, и спросил его: «Что с тобою, милый?» Егерь сказал: «Я этого сказать не смею, а все же должен». - «Говори все как есть - я все тебе прощу». - «Ах! - сказал егерь. - Я должен вас убить, король мне это приказал».
Принц ужаснулся этим словам и сказал: «Пощади меня, милый егерь, на вот, возьми себе мое платье и поменяйся со мною своим». - «С удовольствием это сделаю, - сказал егерь, - хотя и без того не мог бы вас убить».
Так и поменялись они одеждой, и егерь пошел домой, а принц - далее в глубь леса.
Прошло сколько-то времени, и вот пришли к старому королю три повозки с золотом и драгоценными камнями для его младшего сына. Их прислали ему в благодарность те трое королей, которые его мечом врагов победили и его хлебом свои страны прокормили.
Тут вдруг пришло старому королю в голову: «А что, если мой сын не виновен?» И он стал говорить своим людям: «О, если бы он мог быть жив! Как мне горько, что я так неразумно приказал его убить!» - «Он жив! - сказал королю егерь. - Я не мог решиться исполнить ваше приказание», - и рассказал королю, как все произошло.
У короля словно камень с сердца свалился, и он повелел объявить по всем окрестным королевствам, чтобы сын его к нему возвращался и что он будет милостиво принят.
Тем временем девица-красавица в заколдованном замке приказала перед замком вымостить дорогу чистым золотом, которое на солнце как жар горело, и объявила людям своим: «Кто по той дороге прямо к замку поедет, тот и есть мой настоящий жених, того и должны вы впустить в замок; а кто поедет стороною, в объезд дороги, тот не жених мне, и того впускать в замок вы не должны».
Когда год близился уже к концу, старший из королевичей подумал, что уж пора спешить к девице-красавице и, выдав себя за ее избавителя, получить и ее в супруги, и ее королевство в придачу.
Вот и поехал он к замку, и, подъехав к нему, увидел чудную золотую дорогу. Ему пришло в голову: «Такую дорогу и топтать-то жалко», - и свернул он с дороги в объезд с правой стороны. Когда же он подъехал к воротам, люди девицы-красавицы сказали ему, что он не настоящий жених, и он должен был со страхом удалиться.
Вскоре после того второй королевич пустился в дорогу и тоже, подъехав к золотой дороге, подумал: «Этакую дорогу и топтать-то жаль», - и свернул с дороги в объезд налево. Когда же подъехал к воротам, люди девицы-красавицы и его от них спровадили.
Когда же год минул, задумал и младший королевич покинуть лес и ехать к своей милой, чтобы около нее забыть свое горе.
С этими думами он и пустился в дорогу, и все время только о своей милой думал, поспешая до нее поскорее доехать, поэтому он и на золотую до рогу внимания не обратил. Конь его прямо по этой дороге и повез, и когда он к воротам подъехал, ворота были перед ним отворены настежь, и девица-красавица встретила его с радостью, сказав: «Ты мой избавитель и повелитель всего моего королевства».
Затем и свадьба была сыграна веселая-превеселая. Когда же свадебные празднества были окончены, молодая королева рассказала мужу, что его отец всюду разослал извещения о том, что сына прощает и зовет его к себе. Тут он к отцу поехал и рассказал, как братья его обманули и как он обо всем этом умолчал.
Старый король хотел их за это наказать, но они бежали на море и отплыли на корабле, и никогда более на родину не возвращались.
Знак информационной продукции 12+
© Крупин В.Н., 2017
© ООО «Издательский дом «Вече», 2017
© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2017
Сайт издательства www.veche.ru
Живая вода
Тебе на память, мне на камень.
Заговор
– Жили-были… – начинал Кирпиков, но Маша кричала:
– Ой, только не дед да баба!
– Мать, слышь?
– Чего? – откликалась из кухни Варвара.
– Чего внучка-то говорит, хватит, говорит, пожили.
– Живите, – разрешала Маша. – Ты мне не сказку расскажи, а про себя.
– Про себя? – Кирпиков раскрывал газету, притворялся, что изучает ее, и докладывал: – Про меня ничего не написано.
– Как ты был маленьким, – заказывала Маша. – Как ходил за живой водой.
– Ходил и ходил.
– Ну, деда, ну последний раз! Ну! «Жили вятские мужики плохо, но этого не знали…» Деда! Дальше!
– Жили и жили. И думали, что живут хорошо, не хуже других, но пришел захожий человек, говорит: «Чего это вы так плохо живете? Живой воды, что ли, не пивали?»
И сам Кирпиков, и Маша, и Варвара знали, что он расскажет историю до конца. Для Маши-то! Да она как хотела им вертела. Да он и рад был. Машенька тоже бегала за ним как хвостик, как привязанная. И не разобрать было, кто из них ребенок. Машенька воскресила начало его жизни. Оно как будто уходило куда-то на пятьдесят лет и вот – вернулось.
Это не было стариковское впадание в детство, нет, эти воспоминания были за семью печатями взрослого труда, нехваток, лишений, войны, снова труда, глухоты к детству собственных детей, но пришла Маша, положила свои ручонки на эти печати, и они исчезли, двери упали прахом, и – боже мой! – как и не было всей жизни, а только детство.
Как, оказывается, он много знал сказок! Будто он сам сочинил все сказки про дурачков, и Бабу-ягу, и Кощея, он свободно шел по незнакомой дороге, уверенный, что выйдет к нужному месту. А песни! Уж на что Варвара певунья, и та диву давалась, как муженек распевал «Ой да вы не вейтеся, русые кудри…», «Во субботу, день ненастный…» (эту она даже подтягивала, а Машенька, не вдаваясь в смысл, танцевала), «Двадцать второго июня, ровно в четыре часа…». А сколько вполне печатных частушек сыпалось вдруг из памяти Кирпикова на восхищенную Марию.
Она не оставалась в долгу и угощала стариков новомодными песнями, которых знала множество. «Не плачь, девчонка…», «Снегопады – это очень, очень хорошо…», «То ли еще будет…» и другие, заставляла деда играть в детский сад. Варвара раз усмеялась, когда ее старик изображал мальчика-бояку. «Не бойся, мальчик, – говорила Маша, приступая к лечению, – сейчас машинка немного пожужжит, пыль с зубиков сдуем, и все». Кирпиков, помнящий выдирание остатков зубов без заморозки и делание искусственной челюсти, искренне выказывал ужас. Пришлось побыть ему и тетей воспитателем, а Маша являлась к нему в группу с проверкой. «Что-то у вас, Александра Ивановна (Кирпиков надевал Варварин фартук), дисциплина хромает. Сделайте выводы». И Кирпиков делал. Он проводил собрание и стращал непослушных кукол-детсадовцев криком: «На Гитлера работаете!» То-то Маше смеху.
– Ну, деда, – напомнила Маша, – «сказал им захожий человек: чего это вы так живете, что хуже вас никто не живет?».
– Мужики говорят: «Ты давай уматывай по холодку, а уж мы сами разберемся». Ну, он умотал, а мужики задумались. День думают, два, неделю: а вдруг в самом деле живут хуже всех? Обратно, и живой воды не пивали. Надо спросить. Надо, как не надо! Кого спросить! Как кого? Бога, больше некого…
Маша усаживалась поудобнее. Кирпиков понимал, что запрягся в историю и надо тянуть до конца.
– Кого послать? Кого ни коснись, никто не хочет. Этот боится, этому некогда. На том грех, на этом два. Я тут же крутился. Мужики решили: пошлем Саньку. Молодой, на него не обзарятся. «Вали, Саня, узнай, как и что. И живой воды попроси. Если что, мы даром отработаем». Ладно, говорю. Да и самому охота поглядеть. Взяли меня мужики за руки, за ноги, раскачали и на небо забросили. Только рубаху в штаны заправил, апостолы: «Кто такой? Куда?..» Так и так, к самому. А там у них так налажено, все так сверкает, что стыдно в рванье-то. Да босиком. Один говорит: «Может, не пускать?» Другой все же за то, чтоб пустить, – много ли, мол, сопляк знает и все ж таки связь с народом. Пустить! Не успел моргнуть, как переодели, обули, представили. Вот, говорю, послали спросить. «Откуда?» – «Вятский». – «Что за народ?» – «Да ничего, – ему отвечают, – в рамках терпимости. Храмы вот только ставят деревянные, а в остальном терпят. И живут хорошо, ребятишки даже летом ходят обутыми. Перед вами наглядный пример». – «Еще какая просьба?» Вот, говорю, велели спросить, как бы живой воды, хотя бы по глоточку. Разговоров много, а не пробовали. «Выдать! Все?» Все не все, а уж сзади в спину тычут – кланяйся. Вышел в переднюю, очухаться не могу, думаю, как бы запомнить: вот эдак я стоял, вот эдак он сидел, а что ж не спросил-то, хуже мы живем или лучше? Гляжу, а уж я обратно босиком. Апостолы говорят: «Давай валяй ко своим, иди еще потерпи». А как, говорю, живой-то воды, ведь обещали. «Будет. Расплата потом». Подвели ко краю, спихнули. Да ловко рассчитали, упал на солому, глазами хлопаю, а в руках здоровенная бутыль. Кругом мужики. «Принес ли?» – «Вот». Стали пробовать. Да больно всем понравилась. Да раз пустили по кругу, да другой, да и песню запели.
– Какую песню? – спросила Маша.
– Какую? «Степь да степь кругом, путь далек лежит…»
– А в тот раз пели «Славное море, священный Байкал…».
– Не одну, много пели. Распелись, глядят – бутыль-то пустая. «Давай, Сань, недолгое дело, слетай за добавкой». Я и жду, когда раскачают да бросят на небо. «Нет, – говорят, – это ближе, беги в сельпо, никакой разницы…»
– И тут ты просыпаешься? – спросила Маша.
– И тут я просыпаюсь.
Не в бархатный сезон, как сказал поэт, пришел в мир наш герой, прожил жизнь, как велели, и неужели кто-то осудит, что в эти минуты он сидит за кружкой пива? Вернее, не сидит, а стоит и говорит речь. И все его слушают, хотя в час закрытия пивной невозможно завладеть общим вниманием. Хотел, например, некий Вася Зюкин от восторга души запеть, но тут же буфетчица Лариса выкинула певца. И снова тишина. Если бы в пивной могли выжить мухи, было бы слышно, как они пролетают.
– Мы чешем в затылке, а лысеем со лба, – говорил Кирпиков. – И точно так все. Поэтому, если даже мы спрыгнули не с одного дерева или вышли не из одной пещеры, все равно мы были братьями и сестрами. Хотя бы троюродными или четвероюродными. И если заняться, то везде найдешь свою родню. Даже в Африке, только, может, они не признаются…
Интересно, чем же привлек Кирпиков общее внимание? Разгадка заключалась во времени года: наступала весна. Уже высунулись из снежных варежек ладошки пригорков, уже хозяева поглядывали на огороды. Огороды были у всех – лошадь только у Кирпикова. Лошадью был безымянный мерин ле-собазы. Кирпиков числился сторожем лесобазы, но считал себя конюхом. «Слово “сторож”, – говорил он, – позорит нашу действительность. Раз есть сторож, значит, имеются воры. Но кому надо, тот и у сторожа украдет, а от честных и стеречь нечего».
Весной в дни посадки картофеля и осенью в дни уборки Кирпиков становился желанным для всех. Его наперебой угощали, лучше сказать – поили авансом, и что важнее для него – выслушивали. Он переставал быть Сашкой, вспоминалось его полное имя.
– Говорите, Александр Иванович, – возник робкий голос пенсионера Делярова.
– Приказываю слово «баба» вычеркнуть из всех списков! – приказал Кирпиков. – На полях заметьте: женщины. Приступайте!
– Нет списков, – сказал Деляров, – неоткуда вычеркивать.
– Дурак ты, – сказал ему Кирпиков.
