«Я-память» и «меня-память» (Гюнтер Грасс) «Я вспоминаю…» – этими словами Гюнтер Грасс начал свою речь 1 октября 2000 года в Вильнюсе на «Литовско-германском диалоге о будущем памяти»169. Для участия в диалоге по приглашению Института имени Гете в барочный Вильнюс вернулись

INETERNUM. 2013. Ni.

Д.С. Жуков D.S. Zhukov

Коллективная память: ключевые исследовательские проблемы и интерпретации феномена

Collective memory: key research problems and interpretation of the phenomenon

Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ в рамках исследовательского проекта №13-33-01215 «Исследование коллективной памяти в условиях современной социокультурной трансформации»

Аннотация, abstract: Статья содержит обзор проблематики коллективной памяти, а также анализ подходов зарубежных исследователей к интерпретации этого феномена. В частности, рассматриваются следующие предметные области: историческая память и групповая идентичность, конструктивистские и примордиалистские интерпретации феномена исторической памяти, состояние исторической памяти в ситуации Постмодерна, политика памяти и конфликты памяти, историческая память и социо-политические кризисы, институты памяти.

The article provides an overview of issues of collective memory, analysis of the approaches of foreign researchers to interpret of this phenomenon. In particular, it covers the following subject areas: historical memory and group identity,

constructivist and primordialist interpretation of the phenomenon of historical memory, historical memory in the postmodern situation, the politics of memory and memory conflicts, historical memory and socio-political crises, institutions of memory.

Zhukov, D.S. - Tambov State University, Tambov, Russian Federation, PhD in History, Associate Professor of the International Relations and Political Science Department, [email protected]

Ключевые слова, keywords: коллективная память, социальная память, историческая

память, collective memory, social memory, historical memory

Понятие «историческая память» довольно часто отождествляется в зарубежной литературе с «социальной памятью» и «коллективной памятью». Несмотря на частое употребление этих терминов в качестве синонимов, можно отметить, что функционируют они, как правило, в разных исследовательских дискурсах. Это обусловлено тем фактом, что феномен исторической памяти исследуется в разных методологических пространствах. Социальные психологи предпочитают употреблять понятие коллективной памяти, подразумевая свойство не только больших (например, этнических) коллективов, но и любых групп безотносительно к их размеру и критерию выделения. Социологи довольно часто оперируют понятием «социальная память», подразумевая и память о недавних, непосредственно наблюдаемых событиях, и память об историческом прошлом. Представители со-цио-культурной антропологии часто оперируют термином «историческая память».

Поскольку во многих дисциплинах и междисциплинарных полях феномен исторической памяти оказался ключевым, базовым явлением, исследовательская проблематика памяти весьма многообразна. Мы предприняли попытку дать аналитический обзор проблематики и подходов зарубежных исследователей к изучению памяти.

Историческая память и групповая идентичность

Значимость исторической памяти как фактора формирования национальной идентич-

ности весьма рельефно выражена во встречающемся в литературе определении нации как «мнемонического сообщества».1 Символично также высказывание Энтони Смита (Anthony Smith): «Нет памяти - нет личности. Нет личности - нет нации».2

Тон Ниджуис (Ton Nijhuis) на материале немецкой внешней политики показывает, что существует прямая связь между исторической памятью и современной внешней политикой. Причём, не только историческая память является ключевым фактором формирования внешней политики, но и дебаты вокруг внешнеполитических вопросов напрямую воздействуют на борьбу за «интерпретацию национального прошлого» и национальной идентичности.3

Память, с этой точки зрения, формируя идентичность, и подобно идентичности, возникает из различения (или даже противопоставления) «мы-они» и фиксирует это противопоставление.

Дункан Белл (Duncan Bell) отмечает, что большая часть литературы по проблематике исторической памяти и политика памяти фокусируются на создании, воспроизводстве и оспаривании национальной идентичности.4 Прибавим также, что другими важными целями политики памяти (и, соответственно, важ-

1 Rowlinson Michael, Booth Charles, Clark Peter, Dela-haye Agnes, Procter Stephen. Social Remembering and Organizational Memory // Organization Studies. 2010. Vol. 31. No. 1. Pp. 69-87.

2 Smith Anthony D. Memory and Modernity: Reflections on Ernest Gellner"s Theory of Nationalism // Nations and Nationalism. 1996. Vol. 2. No. 3. Pp. 371-388.

3 Nijhuis Ton.Historical Memory and the Plea for a National Interests Based German Foreign Policy // Czech Sociological Review. 1998. Vol. 6. No. 2. Pp. 205-217.

4 Bell Duncan S.A. Memory, Trauma and World Politics: Reflections on the Relationship Between Past and Present. New York: Palgrave. 2006.

INETERNUM. 2013. Ni.

INETERNUM. 2013. Ni.

ные темы в исследовательской литературе) являются: поддержание (или разрушение) легитимности социально-политических режимов, формирование (или ослабление) образа врага и групповых конфликтов.

Энтони Смит (Anthony Smith)5 также считает, что этническая, национальная или религиозная идентичности строятся на исторических мифах, которые определяют, кто является членом группы, каковы качества членов группы и, как правило, кто и почему являются врагами группы.

Согласно Джеймсу Паннебакеру (James Pennebaker), мощные коллективные воспоминания, будь то реальные или вымышленные, обнаруживаются в истоках конфликтов, предрассудков, национализма и культурной самобытности. 6

Вамик Волкан (Vamik Volkan)7 считает, что «историческая травма» (ужасы прошлого, которые отбрасывают тень на будущее) и «историческая слава» (мифы о славном будущем, которые часто являются реконструкцией славного прошлого) являются значимыми факторами развития групповой идентичности. По мнению исследователя, группа культивирует представление о травматическом событии в своей идентичности, что приводит к воспроизведению из поколения в поколение исторической вражды. Групповая «историческая травма» состоит из переживания событий, которые призваны символизировать глубокие системные угрозы группе, которые

5 Smith Anthony D. The Ethnic Origins of Nations. Oxford: Basil Blackwell. 1986.

6 Pennebaker James. Introduction // Collective Memory

of Political Events, ed. J.W. Pennebaker, DarioPaez, and

B.Rime. Mahwah, NJ: Lawrence Erlbaum Associates. 1997. 7Volkan Vamik D. Bloodlines: From Ethnic Pride to Eth-

nic Terrorism. New York: Farrar, Straus & Giroux. 1997.

вызывают у членов группы страхи, чувство безнадежности и виктимизации.

Сандра Балджиндер (Sahdra Baljinder) и Михаэль Росс (Michael Ross) также приходят к утверждению о прочной связи исторической памяти с групповой идентичностью. В отличие от предшествующей работы, для обоснования этого утверждения они используют не наблюдения за крупными социальными системами, а эксперимент для исследования социо-психологических эффектов в микрогруппах. Различия в групповой идентичности могут влиять на доступность исторических воспоминаний. В экспериментах с группой, в которой имеется развитая общая идентичность, показано, что испытуемые вспоминают меньше случаев внутригрупповой агрессии и ненависти и, вместе с тем, больше «добрых дел», совершенных членами группы для других членов. И наоборот, в группе, где слабо выражена общая идентичность испытуемые помнили больше конфликтных ситуаций и меньше эпизодов сотрудничества. Исследователи интерпретировали эти результаты как подтверждение, что социальной идентичность воздействует на индивидуальном уровне на глубинные процессы памяти. Однако авторы упоминают и о другой интерпретации обнаруженных эффектов: возможно, что смещение воспоминаний обусловлено не индивидуальными психологическими механизмами, а социальными механизмами, такими как коллективная цензура отрицательных (для групповой сплочённости) историй.8 Однако эти объяснения расходятся лишь в описании механизмов, но не в описании конечного эффекта: люди, имеющие общую идентичность, склонны иметь общие воспоминания.

8 Baljinder Sahdra, Ross Michael. Group Identification and Historical Memory // Personality and Social Psychology Bulletin. 2007. Vol. 33. No. 3. Pp. 384-395. doi: 10.1177/0146167206296103Pers

Лили Коул (Lili Cole) и Джуди Барслоу (Judy Barsalou) также считают, что политические лидеры, а также многие граждане заинтересованы в сохранении «простых рассказов», которые льстят их собственной группе и способствуют групповой сплоченности, подчеркивая резкие расхождения между собственной и другими группами. Такие повествования обладают высокой устойчивостью к историям, которые включают в себя демонстрацию другой точки зрения. 9

Конструктивистские и примордиалист-ские интерпретации феномена исторической памяти

Осознание взаимозависимости исторической памяти и национальной идентичности привело к тому, что дискуссии о существе национальной идентичности между конструктивистами и примордиалистами транслируются и на интерпретации феномена коллективной памяти.

Самый первый и очевидный аргумент исследователей, которые, сознательно или неявно, опираются на примордиалистские интерпретации, состоит в том, что историческая память формируется в череде исторических событий. Следовательно, члены этнической группы, пережившие один и тот же набор событий, должны естественным образом иметь некоторую общую историческую память. История в этом случае определяет коллективную память и, в конечном счёте, идентичность и менталитет. История, являясь неизменной (состоявшейся) объективной реальностью, является той самой константой, которая детерминирует самость этноса, также приобретающую

9 Cole Lili, Barsalou Judy. United or Divide? The Challenges of Teaching History in Societies Emerging From Violent Conflict. Washington, D.C.: United Institute of Peace Special Report. 2006.

таким образом в некотором смысле объективность. Это созвучно классическому примор-диалистскому объяснению, что коллективная память и идентичность формируются на основе изначальных кровно-родственных уз, единого языка и общей истории.

Конструктивисты рассматривают идентичность как производную, а не данность. Они подчеркивают, что этническая идентичность и социальность сконструированы: люди могут выбирать (и/или создавать) историю и общих предков, и устанавливать таким образом собственное отличие от других. Прошлое (существующее лишь как память о нём) создаётся не предками. Давид Лоуэнталь (David Lowenthal) утверждает, что именно «мы, современники, создаём наше прошлое избирательно и руководствуясь собственными специальными соображениями и целями». 10

Маурайс Халбуотчес (Maurice Halbwachs) также полагает, что коллективная память реконструирует различные воспоминания в соответствии с современными идеями и заботами. Прошлое создаётся в связи с проблемами и потребностями современности. 11

Существует классическое конструктивистское объяснение механизмов подобной власти настоящего над прошлым. Так, Бенедикт Андерсон (Benedict Anderson) обращает внимание, что печатное слово заложило основу для национального самосознания путем создания единого поля информационного обмена и общения. «Печать капитализма» (книжный рынок, печатные СМИ и т.д.) связала разрозненных людей в различных реги-

10 Lowenthal David. The Past is a Foreign Country. Cambridge: Cambridge University Press. 1985.

11 Halbwachs Maurice. On Collective Memory, ed. and trans. Lewis A.Coser. Chicago, IL: University of Chicago Press. 1992.

INETERNUM. 2013. Ni.

INETERNUM. 2013. Ni.

онах в большие национальные сообщества.12 Долгая историческая память в таких условиях воспроизводилась не только через посредство личной межпоколенной устной передачи, но, главным образом, через посредство печатной продукции. А этот механизм оказался значительно более подвержен манипуляторским усилиям государства, политических и интеллектуальных элит, духовных и идеологических лидеров.

Некоторые исследователи подчеркивают, что историческая память может быть использована «инструментально» - для того, чтобы содействовать реализации индивидуальных или коллективных интересов. В борьбе за власть конкурирующие элиты использовали историю в качестве инструмента для мобилизации общественной поддержки. Этническими категориями, пишет Стюарт Кауфман (Stuart Kaufman), также можно манипулировать для сохранения власти доминирующей группы и для оправдания дискриминации в отношении других групп. Манипуляции с прошлым дают возможность формировать настоящее и будущее.13

Янг Минке (Wang Mingke) рассматривает историческую память как производное от социального контекста и идентичности, исторического событийного ряда и т.н. «исторического менталитета» (совокупности повествовательных шаблонов, по которым формируются воспоминания).14

Однако даже конструктивисты, безусловно, признают, что историческая память не явля-

12 Anderson Benedict. Imagined Communities: Reflections on the Origin and Spread of Nationalism. London and New York: Verso. 1991.

13 Kaufman Stuart J. Modern Hatred: The Symbolic Politics of Ethnic War. Ithaca, NY: Cornell University Press. 2001.

14 Mingke Wang. Historical Facts, Historical Memory and

Historical Mentality // Historical Research. 2001. №5.

ется мягкой глиной в руках конструктивистски настроенных политиков и идеологов. Стремление к произвольному формированию и реформированию исторической памяти ограничено рядом факторов. Михаэль Кем-мен (Michael Kammen) упоминает некоторые из них. Во-первых, всегда существует устная традиция на местном уровне, являющаяся одним из источников социальной памяти и менее подверженная конструктивистским проектам. Во-вторых, историческая память может быть различной в официальном национально-государственном и в «частных» дискурсах. И, в-третьих, даже когда некоторая версия социальной памяти становится доминирующей, могут иметь место контрвоспоминания, контр-версии.15

Состояние исторической памяти в ситуации Постмодерна

Алесандро Бир (Alejandro Baer) декларирует известный факт: репрезентации прошлого через продукты современной «культурной индустрии» вызывают долгие и весьма эмоциональные дебаты между «оптимистами и недоброжелателями». Это противоречие становится особенно актуально в то время, когда коммерческие аудиовизуальные СМИ беспрецедентно влияют на содержание и форму представлений массовой аудитории о событиях прошлого.16 Тем более, в ситуации Постмодерна доверие населения к объективной сущности событий находится в упадке и доминирует принцип «реально то, что представляется таковым».

15 Kammen Michael. What Reconstruction Meant Historical Memory in the American South (review) // Southern Cultures. 2012. Vol. 18. No. 4. Pp. 107-109. DOI: 10.1353/scu.2012.0033

16 Baer Alejandro. Consuming history and memory through mass media products // European Journal of Cultural Studies. 2001. Vol. 4. No. 4. Pp. 491-501.

Прошлое - распространённый и, безусловно, высокодоходный сюжет во многих произведениях «культурной индустрии». Однако «голливудские интерпретации истории» формируются безотносительно к объективной реальности самой истории и даже безотносительно к устоявшимся национальным версиям.

Конечно, этот упрёк бросается не собственно голливудской кинопромышленности, а, в целом, творческому сообществу, которое довольно давно приступило в реинтерпретации истории для своих нужд и, по вполне понятным причинам, смогло сделать свои версии памяти более популярными, чем версии академических многотомных учебников. Прекрасный пример давности этого процесса - псевдо-исторические романы Александр Дюма (отца).

Многие исследователи подозревают индустрию развлечений в извращении (коммерциализации и примитивизации) и даже манипуляции (по заказу государств или глобальных корпораций) исторической памяти. Устная традиция в этом контексте представляется критикам Постмодерна и массовой культуры предпочтительной и неподверженной произвольным манипуляциям. Однако доминирующем среди исследователей, очевидно, является представление о том, что «культурная индустрия» это всего лишь инструмент (хотя и беспрецедентно мощный) формирования исторической памяти.

Сьюзен Кюхлер (Susanne Küchler) защищает предложение о сущностном сходстве социальной памяти в обществах, где передача знаний осуществляется в личных контактах, и в современных развитых обществах, где передача знаний осуществляется посредством цифровых носителей.

Некоторые исследователи видят в «культурной индустрии» главного защитника памяти. Пауль Коннертон (Paul Connerton) отмечает что, в ситуации, которую многие авторы называют расцветом культуры амнезии, роль публичных мемориалов как «центров воспоминаний» снизилась. Исследователь трактует забвение как характерную черту современной культуры и констатирует, что продукты «культурной индустрии возведены вокруг хрупкого здания социальной памяти, чтобы противостоять силам забвения».17

Историческая память в современную эпоху оказалась не только под воздействием постмодернистских игр с конструирование и реконструированием виртуальности. По мнению Элизабет Халас (Elzbieta Halas) коллективная память Постмодерна отражает «темпоральное своеобразие» глобализации. 18 Возник и стал значимым фактор глобализации символов, культурных кодов. То, что мы помним, не только отличает нас о других, но и объединяет. Но тот же вопрос можно сформулировать иначе: мы помним своё прошлое или чужое? Может ли память, долгое время служившая инструментом выковывания идентичности (в том числе, национальной самости, обособленности) превратиться в инструмент глобальной ассимиляции, интеграции и национального растворения?

Политика памяти и конфликты памяти

Обнаружение у исторической памяти не только культурно-этических, но и политикофункциональных смыслов заставило исследователей рассматривать историческую память как объект политического менеджмента. По-

17 Connerton Paul. How modernity forgets. Cambridge: Cambridge University Press. 2009.

18 Hatas Elzbieta. Issues of Social Memory and their Challenges in the Global Age // Time & Society. 2008. Vol. 17. No. 1. Pp. 103-118.

INETERNUM. 2013. Ni.

INETERNUM. 2013. Ni.

добно внешнеторговым интересам, военным арсеналам и природным ископаемым историческая память стала пониматься как жизненно важный ресурс и атрибут суверенного национального государства. Следовательно, возник феномен «политики памяти» - комплекса мероприятий по генерированию, поддержанию и корректировки памяти в интересах национально-государственного организма.

Более того, возник новый феномен «конфликтов памяти». За несколько десятилетий относительного мира между ведущими державами национально-государственное соперничество из военной сферы было выдавлено в сферы торговли, спорта, научнотехнического развития, а также в сферу памяти. В прозрачном глобальном мире многие версии памяти (интерпретации событий) уже не могут быть обособленными и разделёнными национально-государственными границами. Доминирование какой-либо версии определяет «моральное лидерство» той или иной нации в глобальном мире, формирует позитивный или негативный национальный бренд и имидж, снабжает аргументами внешнеполитические ведомства при апелляциях к «международному общественному мнению» и многое другое. Национальные государства с некоторым удивлением обнаружили, что вынуждены защищать от недружелюбного вмешательства иных государств и глобальных акторов не только свои внутренние и внешние рынки, свою территорию и информационное пространство, свои внутриполитические процессы, но и свою историческую память.

Эта проблема обозначена и в уже упоминавшейся работе Элизабет Халас (Elzbieta Halas). Проблемы политики памяти, утверждает автор, а затем и конфликты памяти выходят на первый план: симптоматическим для

Постмодерна в контексте глобализации является феномен встраивания проблем памяти в социальные проблемы. Глобальная политика памяти и глобальные символические конфликты по поводу памяти являются новыми

явлениями. 19

Историческая память и кризис, конфликт, мобилизация

Особые функции исторической памяти, по мнению исследователей, актуализируются в периоды социо-экономических и политических кризисов. Системный кризис - это всегда разрушение наличных социальных ролей. Частично лишённый прежней социальности человек обращается к памяти для конструирования новых ролей, новых образов социума. Историческая память, таким образом, выполняет роль идейно-культурного багажа, который распаковывается когда и если человек лишается своих обыденных социальных оболочек.

Алан Мегилл (Allan Megill) утверждает, что в моменты кризиса люди возвращаются в прошлое с усиленной интенсивностью. 20 Ричард Эванс (Richard Evans) полагает, что историческое прошлое редко кажется столь существенным и важным, как в моменты внезапного политического перехода из одного состояния в другой формат: «От посткоммунистической Восточной Европы до Восточной Азии и Южной Африки, политические переходы часто сопровождались, среди прочего, переписывание школьных учебников истории». 21

19 Hatas Elzbieta. Issues of Social Memory and their Challenges in the Global Age // Time & Society. 2008. Vol. 17. No. 1. Pp. 103-118.

20 Megill Allan. History, Memory, Identity // History of the Human Sciences 1998. Vol. 11 No. 3. Pp. 37-62.

21 Evans Richard J. Introduction: Redesigning the Past: History in Political Transitions //Journal of Contempo-

Дункан Белл (Duncan Bell) утверждает, что, когда идентичность подвергается сомнению, подорвана или, возможно, разрушена, память актуализируется и перепрофилируется на защиту единства и сплоченности, на укрепление чувства самости и общности. 22

Память может быть использована для мобилизации социума (часто в кризисной, конфликтной ситуации). Но для осуществления этой функции память должна быть травмирующей и/или прославляющей.

Джоан Галтунг (Johan Galtung) видит подпитку идей избранности (представления о том, что данную группу людей выбрали для некоторой цели трансцендентные силы) в запечатлённых исторической памятью «травмах и мифах, которые в совокупности образуют комплекс Избранности-Мифа-Травмы». Этот комплекс состоит из памяти о ключевых исторических событиях, сыгравших решающую роль в формировании идентичности группы и определивших эталоны поведения группы в конфликтных ситуациях». 23

Энтони Смит (Anthony Smith) утверждает, что, изучая истоки, динамику и структуру современных конфликтов (особенно поразительное распространившихся после окончания холодной войны смертоносных конфликтов между этническими и другими т.н. группами идентичности) некоторые исследователи обратили особое внимание на силу истории и

rary History. 2003. Vol. 38. No. 1. Pp. 5-12.

22 Bell Duncan S.A. Memory, Trauma and World Politics: Reflections on the Relationship Between Past and Present. New York: Palgrave. 2006.

23 Galtung Johan. The Construction of National Iden-

tities for Cosmic Drama: Chosenness-Myths-Trauma (CMT) Syndromes and Cultural Pathologies // Hand-

cuffed to History, ed. S. P.Udayakumar. Westport, CT:

памяти в детерминации человеческой мысли, чувства и действий.24

Институты памяти

Исследователи констатировали, что в современном обществе люди узнают историю своей группы не только от своих родителей, бабушек и дедушек. Устная традиция как механизм трансляции памяти дополняется и, возможно, заменяется специализированными институтами памяти. Более того, многие исследователи констатируют, что поддержание исторической памяти и управление исторической памятью является базовой функцией многих важнейших социальных институтов - функцией, по отношению к которой некоторые другие значимые функции (такие как обеспечение лояльности населения, поддержание легитимности режима, социальнополитическая мобилизация, социализация молодого поколения и пр.) являются производными.

Безусловно, первым в ряду институтов памяти, которые упоминаются в литературе, следует считать общенациональную систему образования. Всеобщее школьное обучение, возникшее в эпоху индустриализма, позволило формировать немыслимое для прежних эпох единство взглядов и культурного опыта больших масс людей. Постепенно система образования (школьного и высшего) во многих странах попала под частичный или полный государственный контроль.

Общества довольно быстро оценили мощь этого института. Эль Роде (Elie Podeh) обращает внимание, что цель системы образования состоит в том, чтобы превратить молодежь в лояльных граждан и привить им общую

24 Smith Anthony D. Memory and Modernity: Reflections on Ernest Gellner"s Theory of Nationalism // Nations and Nationalism. 1996. Vol. 2. No. 3. Pp. 371-388.

INETERNUM. 2013. N1.

INETERNUM. 2013. Ni.

идентичность. «Ковка коллективной памяти страны является неотъемлемой частью наци-

онально-государственного строительства».25

Ян Жен (Wang Zheng) утверждает, что сильную связь между коллективной памятью и историей формируется в системе образования: «Школы являются основными социальными институтами, которые передают национальные повествования о прошлом. Все государства-нации, будь то западные демократии или недемократические общества, уделяют большое внимание преподаванию своей национальной истории с целью укрепления связи между отдельным гражданином и родиной. Это особенно очевидно в периоды политических трансформаций».26

Ховард Мелингер (Howard Mehlinger) утверждает, что школьные учебники истории являются «современной версией деревенских рассказчиков», потому что они несут ответственность за доведение до молодежи того, что, по мнению взрослых, новое поколение должно знать о своей собственной культуре, а также о культуре других обществ. Ховард Мелингер (Howard Mehlinger) развивает эту мысль до утверждения, что ни один из других инструментов социализации не может сравниться с учебниками в их способности передать форму и содержание официально одобренной версии идей, которым молодежь должна верить. Учебники истории являются

25 Podeh Elie. History and Memory in the Israeli Educational System: The Portrayal of the Arab-Israeli Conflict in History Textbooks (1948-2000) // History and Memory. 2000. Vol. 12. No. 1. Pp. 65-100.

26 Wang Zheng. National Humiliation, History Education, and the Politics of Historical Memory: Patriotic Education Campaign in China // International Studies Quarterly. 2008. Vol. 52. No. 4. Pp. 783-806. DOI: 10.1111/j.1468-2478.2008.00526.x

основными компонентами в строительстве и

воспроизводстве национальных нарративов.27

Индустрия развлечений также воспринимается исследователями как ключевой институт памяти, однако эта проблема была освещена выше.

Важные институты, транслирующие память, по мнению Михаэля Роулинсона (Michael Rowlinson) и его соавторов, - музеи, исторические достопримечательности, мемориалы, «сайты памяти».28

Керолайн Китч (Carolyn Kitch) обращает внимание, что значимым институтом памяти является также журналистика. Журналисты создают «исторические документы, повествовательные уроки и канонические образы... - это позволит нам в будущем вспомнить, кто мы такие и как мы чувствуем». Во всех этих аспектах, полагает Керолайн Китч (Carolyn Kitch), журналистика не исключительная профессия, а скорее один из нескольких «дидактических институтов». Другие институты - музеи, искусство, музыка, образование, религия и пр. - также имеют отноше-

ние к социальной памяти.20

Несмотря на огромное разнообразие подходов к пониманию исторической памяти, подавляющее большинство исследователей признаёт, что этот феномен является базовым -первичным по отношению к огромному множеству важнейших социальных свойств, явлений, процессов.

27 Mehlinger Howard D. International Textbook Revision: Examples From the United States // Internationale Schulbuchforschung. 1985. Vol. 7. Pp. 287-298.

28 Rowlinson Michael, Booth Charles, Clark Peter, Delahaye Agnes, Procter Stephen. Social Remembering and Organizational Memory // Organization Studies. 2010. Vol. 31. No. 1. Pp. 69-87.

29 Kitch Carolyn. Keeping history together: the role of social memory in the nature and functions of news // Aurora. Revista de Arte, Mídia e Política. 2011. No. 10.

Литература

1. Anderson Benedict. Imagined Communities: Reflections on the Origin and Spread of Nationalism. London and New York: Verso. 1991.

2. Baer Alejandro. Consuming history and memory through mass media products // European Journal of Cultural Studies. 2001. Vol. 4. No. 4. Pp. 491-501.

3. Baljinder Sahdra, Ross Michael. Group Identification and Historical Memory // Personality and Social Psychology Bulletin. 2007. Vol. 33. No. 3. Pp. 384-395. doi: 10.11 77/0146167206296103Pers

4. Bell Duncan S.A. Memory, Trauma and World Politics: Reflections on the Relationship Between Past and Present. New York: Palgrave. 2006.

5. Cole Lili, Barsalou Judy. United or Divide? The Challenges of Teaching History in Societies Emerging From Violent Conflict. Washington, D.C.: United Institute of Peace Special Report. 2006.

6. Connerton Paul. How modernity forgets. Cambridge: Cambridge University Press. 2009.

7. Evans Richard J. “Introduction: Redesigning the Past: History in Political Transitions //Journal of Contemporary History. 2003. Vol. 38. No. 1. Pp. 5-12.

8. Galtung Johan. The Construction of National Identities for Cosmic Drama: Chosen-ness-Myths-Trauma (CMT) Syndromes and Cultural Pathologies // Handcuffed to History, ed. S. PUdayakumar. Westport, CT: Praeger. 2001.

9. Halas Elzbieta. Issues of Social Memory and

their Challenges in the Global Age // Time & Society. 2008. Vol. 17. No. 1. Pp. 103-118.

10. Halbwachs Maurice. On Collective Memory, ed. and trans. Lewis A.Coser. Chicago, IL: University of Chicago Press. 1992.

11. Kammen Michael. What Reconstruction Meant Historical Memory in the American South (review) // Southern Cultures. 2012. Vol. 18. No. 4. Pp. 107-109. DOI: 10.1353/ scu.2012.0033

12. Kaufman Stuart J. Modern Hatred: The Symbolic Politics of Ethnic War. Ithaca, NY: Cornell University Press. 2001.

13. Kitch Carolyn. Keeping history together: the role of social memory in the nature and functions of news // Aurora. Revista de Arte, Mídia e Política. 2011. No. 10.

14. Lowenthal David. The Past is a Foreign Country. Cambridge: Cambridge University Press. 1985.

15. Megill Allan. History, Memory, Identity // History of the Human Sciences 1998. Vol. 11 No. 3. Pp. 37-62.

16. Mehlinger Howard D. International Textbook Revision: Examples From the United States // Internationale Schulbuchforschung. 1985. Vol. 7. Pp. 287-298.

17. Mingke Wang. Historical Facts, Historical Memory and Historical Mentality // Historical Research. 2001. №5.

18. Nijhuis Ton.Historical Memory and the Plea for a National Interests Based German Foreign Policy // Czech Sociological Review. 1998. Vol. 6. No. 2. Pp. 205-217.

19. Pennebaker James. Introduction // Collective Memory of Political Events, ed. J.W.Pennebaker, DarioPaez, and B.Rime.

INETERNUM. 2013. Ni.

INETERNUM. 2013. Ni.

Mahwah, NJ: Lawrence Erlbaum Associates. 1997.

20. Podeh Elie. History and Memory in the Israeli Educational System: The Portrayal of the Arab-Israeli Conflict in History Textbooks (1948-2000) // History and Memory. 2000. Vol. 12. No. 1. Pp. 65-100.

21. Rowlinson Michael, Booth Charles, Clark Peter, Delahaye Agnes, Procter Stephen. Social Remembering and Organizational Memory // Organization Studies. 2010. Vol. 31. No. 1. Pp. 69-87.

22. Smith Anthony D. Memory and Modernity: Reflections on Ernest Gellner’s Theory of Nationalism // Nations and Na-tionalism. 1996. Vol. 2. No. 3. Pp. 371-388.

23. Smith Anthony D. The Ethnic Origins of Nations. Oxford: Basil Blackwell. 1986.

24. Volkan Vamik D. Bloodlines: From Ethnic Pride to Ethnic Terrorism. New York: Farrar, Straus & Giroux. 1997.

25. Wang Zheng. National Humiliation, History Education, and the Politics of Historical Memory: Patriotic Education Campaign in China // International Studies Quarterly. 2008. Vol. 52. No. 4. Pp. 783-806. DOI: 10.1111/j.1468-2478.2008.00526.x

26. Акофф Р., Эмери Ф. О целеустремлённых системах. М., 1974.

27. Гараедаги Дж. Системное мышление: Как управлять хаосом и сложными процессами: Платформа для моделирования архитектуры бизнеса. Минск: Гревцов Букс, 2010.

28. Головашина О.В. Модель времени в традиционной культуре // Fractal Simulation. 2012. № 1. С. 67-74.

29. Головашина О.В. Модернизация как европейский проект: линейная модель времени и трансформация социально-экономической системы // Fractal Simulation. 2012. № 2.

30. Головашина О.В. Национальная идентичность в России: базовая модель // Fractal Simulation. 2011. № 2. С. 64-73.

31. Головашина О.В. Проблема памяти и современная трансформация темпоральных представлений // Философские традиции и современность. 2013. № 1. С. 116-127.

32. Головашина О.В. Проблематика памяти и развитие «Memory Studies» // Философские традиции и современность. 2012. № 2. С. 110-120.

33. Жуков Д.С., Лямин С.К. Когнитивные аспекты использования метафор фракталов в исследовательском дискурсе // Fractal simulation. 2011. №2. С. 74 - 81.

34. Жуков Д.С., Лямин С.К. Фрактальные модели в историческом познании и формирование феномена исторической памяти // Fractal simulation. 2012. №2.

35. Прохоров А.В. «Сценарии будущего» университетского образования // Ineternum. 2012. №1.

СОЦИАЛЬНАЯ ПАМЯТЬ (КОЛЛЕКТИВНАЯ ПАМЯТЬ)

В англоязычной литературе, так же, как и в отечественной, мы встречаем чередование определений «социальная» / «коллективная» в одной и той же смысловой позиции. Иногда используется как синоним социальной памяти термин «социокультурная память» или «культурная память», хотя некоторые исследователи с этим не согласны и считают, что социальная память включает в себя как культурные (наработанные человечеством), так и внекультурные (генетически унаследованные) смыслы. Тогда на этом основании ставится водораздел между социальной и культурной памятью. Коллективную память не следует (как иногда делают) смешивать и с понятием исторической памяти, трактуемым довольно широко и неоднозначно, но в общем случае сводимому к неким типическим, устойчивым, сложившимся в данном социуме в данный исторический момент представлениям (образам) о том или ином явлении (или культуре целой эпохи).

Социальная, или коллективная память чаще всего трактуется как общий опыт, пережитый людьми совместно» (речь может идти и о памяти поколений), или как групповая память. Многие психологические исследования показывают, что граница между индивидуальным и коллективным в работе человеческой памяти размыта.

Термин «социальная память» иногда употребляется применительно к сфере социокультурных практик, охватывающей социальные мнемические процессы - в противоположность физиологическим (физиологическая память). Социальную память понимают как комплекс средств и механизмов, обеспечивающих мнемическую деятельность социума, т. е. позволяющих принимать, обрабатывать, хранить социальные смыслы, передаваемые из прошлого в настоящее - в результате актов исторической коммуникации. Существование социальной памяти объясняется необходимостью передачи культурного опыта, позволяющего обеспечить нормальное функционирование социума и избежать благодаря этому ряда деструктивных явлений. Коллективная память требует от социума определенной институализации наследия. В малых социальных группах такие институты могут принимать вид семейного архива, в больших социальных группах - архивохранилищ, музеев, мемориальных комплексов и культурных заповедников, архитектурно-скульптурных монументов и знаков, библиотек и Т. д.

Коллективная память, по М. Хальбваксу, - фактор, объединяющий группу, поддерживающий ее идентичность. Места, события, герои воплощают группу, обозначают ее сущность и специфику 1 . К ним необходимо более или менее регулярно обращаться для поддержания чувства солидарности и единства. М. Хальбвакс рассматривает функции памяти в различных социальных общностях, с которыми личность может себя идентифицировать (семья, социальный класс, религиозная группа, профессиональное сообщество). Важный для жизни коллектива опыт должен получить пространственно-временную фиксацию в «местах памяти» (календарь памятных дат, топография значимых мест, связанных с важными для самоидентификации группы лицами и событиями). Поддержание идентичности требует ощущения непрерывности истории. Коллектив, адаптируя новые явления и идеи, должен периодически проводить переинтерпретацию прошлого так, чтобы эффект новизны был утрачен и новое предстало продолжением исторической традиции. Поэтому прошлое в коллективной памяти постоянно подвергается реорганизации. В этой картине прошлого должны отсутствовать большие перемены и разрывы, чтобы группа могла бы себя узнать в ней на любом историческом этапе. Для этого исторические факты должны входить в культурную память группы, будучи выстроены в соответствии с принципами исторической преемственности, континуальности. Для этого возможно применение различных нарративных стратегий. А именно: апелляции к неизменным местам, пространствам, материальным объектам, памятникам и реликвиям, связь с которыми провозглашается для данной группы естественной, неразрывной и подлежащей постоянному поддержанию и восстановлению (в случае угрозы разрыва). История страны будет составляться таким образом, чтобы в ней не было «перерывов постепенности», чтобы это были «та же самая страна», «тот же самый народ» на разных исторических этапах.

Коллективная память о совместном прошлом - основа идентификации группы, выражение коллективного опыта, объединяющего группу, объясняющего ей смысл ее прошлого, причины нынешнего совместного бытия и определяющего надежды на будущее. Однако между памятью и идентичностью существуют отношения взаимозависимости. Не только идентичность укоренена в памяти, но и память зависит от присвоенной себе идентичности. Идентификация - одна из основных (наряду с легитимацией) функций коллективной памяти. Понятия памяти и идентичности неотделимы друг от друга. Любая идентичность, как индивидуальная, так и коллективная, связана с ощущением длящегося во времени бытия индивидуального или коллективного субъекта. Как на индивидуальном, так и на коллективном уровне расстройство памяти немедленно сказывается на самоидентификации. Манипуляции памятью являются одновременно и манипуляциями с идентичностью.

В этой связи важную роль в формировании коллективной памяти играет т. н. политика памяти (мемориальная политика), проводимая государственной властью, политическими партиями и общественными движениями. Однако современное видение сущности социальной памяти уходит от двух крайностей (А. Васильев). С одной стороны, от ее понимания как хранилища устойчивых, стабильных образов и сюжетов, которые «как ночной кошмар тяготеют над умами живых». С другой стороны, коллективная память не представляется уже и абсолютно пластичной, податливой к любым формам манипуляций и конструирования.

Для социальной памяти характерны «линзы», обладающие серьезным искажающим эффектом: во-первых, традиционализм, который исключает важнейшее понятие развития во времени (то, что делалось в прошлом, считается авторитетным руководством к действиям в настоящем); во-вторых, ностальгия, которая, не отрицая факта исторических перемен, толкует их только в негативном плане - как утрату «золотого века» и привычного образа жизни («мир, который мы потеряли»); и напротив, в-третьих, прогрессизм - «оптимистическое верование», подразумевающее «не только позитивный характер перемен в прошлом, но и продолжение процесса совершенствования в будущем» 2 . Л.П. Репина, размышляя о взаимодействии историка и социальной памяти, отмечает, что позиция историка в отношении социальной памяти не всегда последовательна. С одной стороны, ставятся вопросы о важнейших этических проблемах исторической профессии, преодолении европоцентризма, «ориентализма» и мифов о национальной исключительности, подчеркивается недопустимость «изобретения прошлого», его искажения и «инструментализации» в политических и каких-либо иных целях, а с другой стороны, активно обсуждается роль истории как фактора «социальной терапии», позволяющего нации или социальной группе справиться с переживанием «травматического исторического опыта» 3 . Вместе с тем, подчеркивает исследовательница, социальная память не только обеспечивает набор категорий, посредством которых члены данной группы или социума неосознанно ориентируются в своем окружении, она является также источником знания, дающим материал для сознательной рефлексии и интерпретации транслируемых образов прошлого, культурных представлений и ценностей. Перед историком памяти стоит задача изучить, как и почему создаются традиции, а также объяснить, почему определенные традиции соответствовали памяти определенных групп, учитывая при этом общекультурный и интеллектуальный контекст конкретной эпохи, весь комплекс факторов, воздействовавших на интерпретацию и трансформацию образов «ключевых» событий.

Список литературы

1 См.: Хальбвакс М. Коллективная и историческая память // Неприкосновенный запас. 2005. № 2-3 (40-41) (Русский журнал: журнальный зал в РЖ, 1996 - 2013. URL: http://magazines.russ.ru/nz/2005/2/ha2.html); Хальбвакс М. Социальные рамки памяти / Пер. с фр. и вступ. статья С.Н. Зенкина. - М.: Новое издательство, 2007. - 348 с.

2 Репина Память о прошлом и история Л. П. // Диалоги со временем: память о прошлом в контексте истории / Под редакцией Л. П. Репиной. - М.: Кругъ, 2008. - С. 15.

3 Там же. - С. 15-16.

Со словом «память», как правило, ассоциируется чисто внутреннее явление, локализованное в мозгу индивида, - считается, что данный феномен, подлежит ведению физиологии мозга, неврологии и психологии, а не исторической культурологии. Однако, содержательное наполнение памяти, организация её содержаний, сроки, которые в ней может сохраняться то или другое, - всё это определяется в очень большой степени не внутренней вместимостью и контролем, а внешними, то есть социальными и культурными рамками. На это первым настоятельно указал Морис Хальбвакс .

В качестве центрального тезиса всех работ Хальбвакса можно выделить социальную обусловленность памяти. Индивид, воспитание и становление которого происходило в полном одиночестве, не имел бы памяти - таков его тезис. Впрочем, так отчётливо эта мысль так и не была сформулирована исследователем. Память, по убеждению Хальбвакса, может возникнуть у человека лишь в процессе его социализации. И, несмотря на то, что «обладает» памятью всегда отдельный человек, формируется она коллективом. Потому понятие «коллективная память» нельзя отнести к разряду метафор. Коллективы никогда не «обладают» памятью непосредственно, но обуславливают память своих членов .

Каждый из нас может для себя отметить, что даже самые личные воспоминания возникают в подавляющем большинстве (мы не учитываем здесь душевные заболевания отдельных индивидов) через общение. В памяти мы храним не только собственный опыт, но и опыт окружающих, которым они делятся с нами тем или иным образом.

Таким образом, наиболее удобной теорией, как для объяснения запоминания, так и для объяснения забвения, является следующее: Субъектом памяти и воспоминания всегда остаётся отдельный человек, но он зависим от «рамок», организующих его память . Здесь Ян Ассман несколько не согласен с Хальбваксом, который объявил коллектив субъектом памяти и воспоминания и создал такие понятия, как «групповая память» и «память нации». Однако оба учёных сходятся во мнении, что мы помним только то, что можем сообщить и для чего можно найти место в рамках коллективной памяти .

То есть, с прекращением реконструкций прошлого в настоящем, будь то обряды или обычаи, наступает забвение как для индивида, так и для коллектива, любой более не актуальной, не поддерживаемой в памяти, информации. Верность данного суждения подтверждает народная мудрость, прошедшая через годы, не теряя своей актуальности: «Человек жив, пока о нём помнят».

Отличия индивидуальной и коллективной памяти весьма принципиальны для Хальбвакса, так как память индивида, хоть и обусловлена социальными рамками, всегда остаётся уникальной в каждом случае комбинации различных коллективных воспоминаний, связанных с различными группами, членами которых мы являемся.

Также, Морис Хальбвакс и Ян Ассман сходятся в том, что коллективная память для своего функционирования и сохранения нуждается в неких «образах» или «фигурах воспоминания» . «Та или иная истина, чтобы закрепиться в памяти группы, должна предстать в конкретной форме какого-либо события, лица или места» . В свою очередь, для сохранения в памяти группы, каждая попадающая туда фигура непременно должна обогатиться смыслом, влиться в идейную систему данного общества. Специфичными признаками фигур воспоминания являются:
+ отнесённость к пространству и времени - то есть наличие конкретности в привязке события или личности к определённому месту и времени;
+ отнесённость к группе - есть ни что иное, как идентификационная конкретность, отношение исключительно к точке зрения реальной, живой группы;
+ воссоздающий характер - конкретная необходимость фигур, хранящихся в памяти, в возможности воссоздания и реорганизации в соответствии со сменяющимися контекстными рамками настоящего.

Таким образом, мы видим, что для того, чтобы попасть в зону памяти, любая информация должна преодолеть несколько фильтров. Эти, своего рода, барьеры были установлены не просто так - они выполняют крайне важную, защитную функцию. Суть защитной функции видится в том, чтобы регулировать интенсивность и глубину изменений внутри группы, которые вполне способны разорвать связь коллектива с его традициями, коренным образом повлиять на его будущее и даже привести к его уничтожению, потере своей групповой идентичности. Ведь коллективная память способна действовать в обоих направлениях: как назад, так и вперёд. Память не только воссоздаёт прошлое, она также организует переживание настоящего и будущего .

Ещё одним ключевым моментом в теории Мориса Хальбвакса было противопоставление памяти и истории. На первый взгляд может показаться, что подобные утверждения не имеют смысла, ведь и память и история призваны сохранить и передать потомкам то, чем жили их предки: мировоззрение, традиции. Однако, философ довольно убедительно обосновывает свою точку зрения.

По мнению Хальбвакса, коллективная память замечает лишь сходство и преемственность, в то время, как история устремляет свой взор в абсолютно противоположном направлении и полностью акцентирует внимание на различиях и разрывах преемственности .

Философ отмечал, что в то время как коллективная память затушёвывает любые изменения, стремясь представить группе такой образ её собственного прошлого, чтобы она на всех стадиях могла себя узнать, история, представляет каждый отрезок времени без изменений, как «пустой».

В то же время групповая память всячески старается подчеркнуть отличие своей истории от множества историй других групп, тем самым обосновывая собственную уникальность. А история организует свои факты таким образом, что становится ясно: нет ничего уникального, всё сравнимо со всем и всё в равной степени значимо.

И всё же отношение памяти и истории обозначается Хальбваксом не столько и не только как противопоставление, но и как отношение последовательности. «История начинается, как правило, только в той точке, где кончается традиция и распадается социальная память» . Получается, что для того, чтобы беспристрастно установить общую картину и последовательность фактов, истории необходимо выждать до того момента, когда старые группы с их мыслями и памятью, их влиянием, исчезнут. Между памятью и историей встраивается своего рода временной буфер, сквозь который далеко не каждое воспоминание проходит, а те, что проходят – в той или иной мере преобразовываются и объединяются в общие, объективные исторические пласты.

Следует также отметить, что Хальбвакс видит различия как между историей и памятью, так и между памятью и традицией, считая традицию не одной из форм воспоминания, но его переоформлением. В данном вопросе, кстати, Ян Ассман не согласен с Морисом Хальбваксом, разделяя коллективную память на «культурную» и «коммуникативную».

Подводя итог, можно выделить основные тезисы теории Хальбвакса:
+ память социально обусловлена, она является коллективным феноменом,
+ память индивида и коллективная память – принципиально различные понятия,
+ «фигуры воспоминания» – важные компоненты функционирования и сохранения коллективной памяти,
+ коллективная память действует в двух направлениях: воссоздание прошлого и переживание настоящего и будущего,
+ коллективная память противостоит истории и традиции, являясь для первой предшественником и «субъективным оппонентом», а для второй - фундаментом для развития.

Вклад Мориса Хальбвакса, бесспорно, важен, не смотря на некоторое отсутствие понятийной чёткости, которая крайне необходима его последователям для развития его идей. Также, вопреки многократным упрёкам в применении понятия памяти к явлениям социальной психологии, ему всё же удаётся выйти за рамки индивидуально-психологического, узкого понимания памяти и показать, что прошлое не вырастает естественным путем, а является продуктом культурного творчества .

(грант 12-36-01024) «Образы коллективной памяти о переломных событиях российской истории у представителей различных поколений россиян»

УДК 159.9.316.6

Emelianova T. P. Collective Memory in Context of Everyday Political Consciousness

Аннотация ◊ Анализируются традиции изучения феномена коллективной памяти в рамках французской социологической школы, психоанализа, социологии сознания, психологии социального познания, а также социального конструкционизма. Приводятся результаты исследований различных аспектов коллективной памяти в отечественной и зарубежной науке.

Ключевые слова : коллективная память, политические события, коллективные представления, психология социального познания, социальный конструкционизм, политическое сознание.

Abstract ◊ The article analyzes various traditions of the studies on the phenomenon of collective memory in the context of the French sociological school, psychoanalysis, consciousness sociology, the psychology of social cognition, and social constructionism. The results of the investigations into different aspects of collective memory in the Russian and foreign academic school are listed.

Keywords : collective memory, political events, collective representations, social cognition, social constructionism, political consciousness.

1. Истоки возникновения понятия «коллективная память»

Изучая исторически сложившиеся социальные общности, антропологи и социологи обнаружили, что их целостность существенным образом зависит от надежности функционирования системы социального управления. В свою очередь эта надежность достигается путем формирования определенного аппарата, с помощью которого фиксируется, хранится и передается социально значимая информация. Целостность и устойчивость социальных связей, таким образом, оказывается связанной с характером и особенностями организации того аппарата, который является основой памяти общества.

Наличие особого способа хранения опыта осознавалось давно. В частности, у Платона можно найти упоминание о некоем хранилище знаний, непознанной социальной действительности, скрытой от человека. Идея о существовании надличностного механизма хранения социально значимой информации, являющегося необходимым условием развития общества и индивида, прослеживается в работах многих современных историков, психологов и социологов. Наличие в обществе специфической системы хранения социально значимой информации отмечается и в исторических исследованиях. Французский историк М. Блок, в частности, выделил роль коллективной памяти, которая, по его мнению, определила в значительной мере характер воззрений людей эпохи Средневековья. В формировании такого взгляда сыграл традиционный для историков подход к памятникам прошлых эпох, особенно письменным. Любой фрагмент текста, а тем более цельное произведение, историк рассматривает, прежде всего, как отражение коллективного человеческого опыта и знаний. В результате складывается специфический взгляд на письменные исторические источники, в особенности на различные хроники, летописи, жизнеописания. Историк средневековья часто видит в них продукт деятельности некоего коллективного субъекта и относится к ним именно с таких позиций.

Развертывание исследований социальной обусловленности познания привело к появлению в философской литературе целого ряда понятий, в которых фиксируется наличие в обществе сформировавшейся в процессе социального развития системы хранения, переработки и выдачи информации, обеспечивающей процесс расширенного воспроизводства материальной и духовной культуры и всего общества в целом. Кроме термина «коллективная память» в таком же или близком значении в исторической науке используется понятие «социальная память», а также термины «историческая память», «социально-историческая память», «память мира», «внешняя память», «надындивидуальная система информации», «внегенетическая система социального наследования» и другие. Помимо отмеченного общего смысла в них отмечается та или иная особенность каждой из систем хранения информации и проявляются какие-то черты применяемой их авторами методологии (Колеватов, 1984: 40).

Э. В. Соколов, рассматривая проблему «исторической памяти», отмечает, что требуются специальные усилия для того, чтобы результаты познавательной деятельности и обмена информацией были систематизированы, включены в общую систему знаний и стали доступны для последующего использования. Подчеркивается целенаправленность формирования исторической памяти. Сама система хранения и передачи информации в обществе выступает как продукт специализированной деятельности человека (Соколов, 1972). В еще более узком смысле использует это понятие В. Б. Устьянцев, обозначая данным термином совокупность исторических источников, преимущественно письменных.

Говоря о «внешней памяти» А. А. Малиновский видит причину ее возникновения в необходимости для общества преемственности знания с сохранением информации из поколения в поколение. На первых этапах развития общества она была заключена в орудиях труда, в предметном мире. В дальнейшем начали развиваться знаковые системы, передававшие то или иное знание в виде отдельных символов, а затем и в виде прямых записей, цифр и других все более распространявшихся форм фиксации знания (Малиновский, 1977).

Таким образом, несмотря на различия в терминах, все приведенные явления описываются, прежде всего, как хранилища традиций, опыта, научных знаний, искусства. Например, указываются материальные средства и социальные институты, обеспечивающие сохранение текстов разного рода, картин, фильмов и тому подобного, а также способы их тиражирования, сохранения и распространения (музеи, библиотеки, средства массовых коммуникаций и т. д.).

2. Коллективная память в работах Э. Дюркгейма и М. Хальбвакса

В статье «Представления индивидуальные и представления коллективные» Э. Дюркгейм освещает проблему коллективной памяти с положения о том, что «психическая жизнь есть непрерывное течение представлений, что никогда невозможно сказать, где кончается одно и начинается другое» (Дюркгейм, 1995: 219). По его мнению, память не является фактом чисто физическим, так как представления способны сохраняться во времени. Разрыва между состояниями человека в прошлом и в настоящем нет, они воздействуют друг на друга, и результат этого взаимного воздействия может в определенных условиях достаточно усиливать интенсивность прошлых состояний так, чтобы они вновь осознавались. «При этом представления всегда воздействуют на психику человека, - пишет Дюркгейм, - однако связь между прошлым и настоящим может устанавливаться и с помощью чисто интеллектуальных посредников» (там же: 224).

Социальные факты у Дюркгейма также являются внешними по отношению к индивидуальным сознаниям, а субстратом их являются «ассоциированные индивиды». «Представления, образующие ткань этой жизни, выделяются из отношений, которые устанавливаются между определенным образом соединенными индивидами, или между вторичными группами, располагающимися между индивидом и обществом в целом» (там же: 233). То есть коллективные представления, порожденные действиями и противодействиями между элементарными сознаниями, из которых состоит общество, прямо не вытекают из последних. Сумма индивидуальных памятей индивидов не есть коллективная память, структура последней организована существенно сложнее. При этом «личные чувства становятся социальными, комбинируясь под воздействием сил, которые развивает ассоциация; вследствие этих комбинаций и проистекающих из них взаимообусловленных изменений, эти чувства становятся другими явлениями» (там же: 234).

Коллективная жизнь, целиком располагаясь в коллективном субстрате, посредством которого она связана с остальной частью мира, тем не менее, не растворяется в этом субстрате, отмечает Э. Дюркгейм. Коллективные представления, по его мнению, также как индивидуальные способны притягиваться, отталкиваться, образовывать между собой различного рода связи, которые определяются их естественными близкими свойствами. Так эволюционирует религия, мифы, легенды.

Таким образом, основная задача, которую ставил Дюркгейм, подчеркивая принципиально иную основу коллективных представлений в отличие от представлений индивидуальных, заключалась в том, чтобы выделить коллективные представления, в которых, по его мнению, как бы сконцентрировалась своеобразная умственная жизнь, бесконечно более богатая и более сложная, чем умственная жизнь индивида. Индивид вынужден использовать коллективные представления, совокупность же таких коллективных представлений - «коллективное сознание» - обусловливая содержание сознания индивида, выступает как основа его мышления и действия. Известно мнение Дюркгейма о том, что категории коллективной памяти имеют религиозное происхождение.

Объектом рефлексии феномен коллективной памяти становится сравнительно поздно, в период общества модерна. Сохранение прошлого, в традиционном обществе задаваемое самим его укладом, в обществе модерна становится специальной задачей, тесно связанной с тем, что ценность прошлого, культуры, традиции резко повышается по мере того, как они становятся источником легитимации тех или иных социальных групп.

Понятие коллективной памяти упрочилось во французской социологической школе благодаря работам М. Хальбвакса, который сделал коллективную память объектом социологического исследования. Согласно его взглядам, память как доступ к реальностям прошлого весьма ненадежна, но, тем не менее, она образует основу социального порядка (Halbwachs, 1950). Автор показывает, что ни одно общество не могло бы жить без коллективного фонда воспоминаний, ибо религия и семья, профессиональные организации и социальные институты удерживаются вместе ничем иным, как коллективными воспоминаниями. Будучи последователем Э. Дюркгейма, Хальбвакс утверждал, что задача социолога - вносить вклад в общественную солидарность посредством изучения источников социального сцепления, социальной связи.

Характеризуя коллективную память в качестве социального феномена, Хальбвакс подчеркивает ее избирательность. Личные воспоминания склонны к исчезновению в случае, если они не повторяются, не вызываются в памяти вновь и вновь. Вероятность их повторения зависит от того, наделяли ли их коллективной функцией «социальной рамки памяти». Так, автобиографические воспоминания могут выжить лишь в случае, если они отвечают каким-то институциональным нуждам. Но, по Хальбваксу, те воспоминания, которые стали достоянием коллективного сознания, вовсе не могут считаться ненадежными в том, как они изображают события прошлого. Скорее дело заключается в том, что некоторые события, переработанные коллективной памятью, приобретают своего рода вечное значение, и в силу этого вспоминаются чаще и дольше по сравнению с огромными массами происшествий, которые обречены на забвение, а отчасти и за счет этого забвения. Иначе говоря, Хальбвакс допускал, что коллективное запоминание и забвение зависят друг от друга и взаимно друг друга конституируют.

В основании размышлений Хальбвакса лежала не проблема фактичности прошлого, которую он, будучи представителем французской социологической школы, под вопрос не ставил, но скорее его интерес к привилегированному статусу особых моментов прошлого. Он показывает, что ключевые моменты христианского календаря связаны с памятью об исторической фигуре Иисуса Христа. В связи с этим он задается вопросом, как объяснить, что христианская религия, полностью ориентированная на прошлое, как и все религии, может, тем не менее, существовать в качестве института постоянного, заявляя о своем вневременном статусе, и что христианские истины могут быть и историческими, и вечными. Социолог предполагает, что ощущение вечности, связанное с памятью о Христе, возникает в силу различий в рамках осознания времени, в силу изоляции религиозной памяти от общего потока постоянно меняющегося человеческого опыта.

Второй важный пункт теории Хальбвакса состоит в интерпретации функционирования механизма коллективной памяти: превращая то или иное событие в источник нравственной рефлексии, в средоточие нравственных уроков будущим поколениям, отрицая саму возможность сопоставления данного события с любыми другими историческими происшествиями, коллективная память наделяет это событие статусом позитивности и сакральности. Феномен коллективной памяти сближает между собой профессиональное и массовое историческое сознание, поскольку, как бы ни были аполитично настроены профессиональные историки, их первоначальный интерес к истории возникает в результате контакта с коллективными воспоминаниями. Посредством коллективной памяти возникает эмоциональная вовлеченность в прошлое. Так, культивируемое почти в каждом социуме широкое знакомство детей с такими компонентами коллективной памяти как памятные места, религиозные ритуалы, фольклор, семейное древо, призвано будить в них чувство исторической укорененности, уважения к прошлому. Из эмпатии происходит любопытство, стремление узнать о тех или иных исторических фигурах, событиях, и это любопытство становится основанием индивидуального интереса к истории. Усилению интереса к коллективной памяти может способствовать сосуществование в социуме взаимоисключающих картин недавнего прошлого, рисуемых этническими или социальными группами. Реальность прошлого, проявляющаяся в индивидуальной памяти, не просто копия доступных описаний. Она часто возникает внутри более или менее широких общностей и групп, объединенных памятью о тех или иных событиях.

Особую проблему составляет тот компонент коллективной памяти, который связан с осмыслением недавнего прошлого. В этой связи Хальбваксом описан синдром «запаздывающей памяти», состоящий в том, что крупные исторические события, сильно травмирующие историческое сознание, подвергаются относительному забвению или вытеснению в течение 15 лет. Именно потому, что они связаны с ближайшим прошлым, память о котором имеет своих непосредственных носителей, процессы пересмотра и переинтерпретации истории не сводятся к более или менее объективной переоценке документальных свидетельств или смене теоретической парадигмы. Они вовлекают индивида в процесс пересмотра своей прошлой жизни, в переопределении своей идентичности, а иногда (как в случае молодого поколения) и в процесс конфронтации с родительским наследием.

3. Психоанализ и понятие коллективной памяти

Первым исследования коллективной памяти в рамках данного направления начал К. Г. Юнг. В своей работе «Психология бессознательного» он выделяет «личное» и «сверхличное» или «коллективное» бессознательное: «в каждом отдельном человеке есть великие «изначальные» образы, <…>, то есть унаследованные возможности человеческого представления в том его виде, каким оно было издавна» (Юнг, 1994: 105). Это более глубокие слои бессознательного, где содержатся общечеловеческие, изначальные образы - архетипы. Он отмечал, что коллективное бессознательное отделено от личного и является всеобщим. По происхождению архетипы более древние и составляют так называемый «первичный рисунок» для каждого человека, повторяющийся опыт человечества. Коллективное бессознательное как «оставляемый опытом осадок и вместе с тем как некоторое его, опыта, априори, есть образ мира, который сформировался уже в незапамятные времена» (там же: 141). Хранение архетипов в коллективном бессознательном осуществляется в форме «наследственных категорий».

Юнг считал, что при слиянии личного и коллективного бессознательного происходит расширение личности, ведущее к «состоянию инфляции». В таком слиянии он видел одну из причин возникновения неврозов у своих пациентов. Однако осознание содержания коллективного бессознательного и его размежевание с личным бессознательным позволяет ассимилировать архетипические образы, переработать их и понять.

При идентификации личности с коллективной психикой архетипические образы возвышаются до «уровня системы» (там же: 231). Человек утрачивает духовную свободу и возводит себя до уровня «пророка» или «ученика пророка», постигшего истину, которая все еще не открыта. Таким образом, коллективное бессознательное действует внутри психики как энергия, имеющая символические формы выражения. Их можно понимать как набор имеющихся в бессознательном определенных признаков, или предрасположенностей, которые при известных условиях активизируются и вторгаются в сознание в виде энергетических потоков, принимающих там наглядные символические формы или выражающихся в стереотипных реакциях и способах поведения.

Смысл индивидуации состоит в выделении личности из коллективного основания собственной психики, или, иначе говоря, «во втором, духовном рождении человека», возникновении психически самостоятельного, и, таким образом, способного к саморазвитию, существа. Однако сам по себе с историей развития человека возрастающий уровень сознательности отнюдь не гарантирует, что «психическую жизнь человека нельзя свести к коллективным ее формам» (там же: 14). Сознание может оставаться сознанием, но при этом быть одержимым образами коллективного бессознательного, отдавая себе отчет в чем угодно, только не в своей одержимости. Именно это и происходит, по Юнгу, в современном обществе с его массовой культурой и подавлением личности в тоталитарных государствах. Даже демократия, с ее стремлением к поощрению индивидуальных свобод не защищает человека от одержимости коллективным началом, ведь она изначально ориентирована на большинство. Трагизм современной ситуации состоит в том, что упоенное прогрессом и благополучием, нынешнее общество не замечает и не желает замечать «смерти личности и собственного окончательного вырождения» (там же: 15).

Современные последователи психоанализа также обращаются к исследованиям коллективной памяти о конкретных политических событиях, к процессам по оформлению этих проявлений памяти. Мы рассмотрим, как, в частности, понимают эти процессы М. Полляк, А. Руссо и М. К. Лавабр.

3.1. Концепция М. Полляка

Наша память структурируется и включается в память той общности, к которой мы принадлежим и ее атрибутам. К их числу относятся памятники - архитектурное наследие, стиль которого воздействует на нас на протяжении всей нашей жизни; пейзажи; даты исторических событий и исторические личности, о которых мы постоянно слышим; традиции и обычаи; различные правила общения; фольклор; музыка и даже гастрономические привычки.

М. Полляк считает, что можно понимать эти различные атрибуты-ориентиры как определенные эмпирические индикаторы коллективной памяти каждой группы, памяти «структурированной и иерархизированной, памяти, которая, определяя то, что объединяет в группу и одновременно отличает ее от других групп, порождает и закрепляет чувство причастности, принадлежности к группе, дает почувствовать наличие социокультурных границ» (Полляк, 1995: 191). Коллективная память играет позитивную роль в усилении социальной сплоченности не путем принуждения, а через эмоциональную аффективную групповую связь.

В своей работе «Память, забвенье, молчанье» Полляк анализирует коллективную память в свете политических событий в разных странах мира в XX веке. Он выделяет ряд этапов в развитии и изменении коллективной памяти. В частности, он отмечает, что «извержение информации, дотоле сдерживающейся под спудом памяти, …молчание … невинных жертв, лишенных социальных опор, насильственно мобилизованные воспоминания» - все это «свидетельства замечательной живучести в течение десятилетий, если не веков, индивидуальной и групповой памяти. Противостоя наиболее узаконенной, институционализированной национальной памяти, эти воспоминания скрываются в недрах семьи, в ассоциациях, ячейках общения, аффективного и/или политического» (там же: 203).

Границы между зонами молчания, забвения и бессознательного отталкивания образов памяти неопределенны, размыты и к тому же постоянно смещаются. Запрещенные, невыраженные и постыдные воспоминания передаются по неформальным групповым каналам общения, так как общество в целом их не замечает. При этом воспоминания претерпевают изменения в зависимости от ожидаемой реакции окружающих, материальных условий передачи информации (письменно, официально, закрыто) и характера отношений, установившихся между поколениями.

Различные виды образов памяти передаются и выстраиваются чаще всего независимо и даже в противоречии друг другу, но есть «точки соприкосновения, стечения обстоятельств, позволяющих общественности сопоставить эти сферы» (там же: 204). Границы между высказываемым и не высказываемым, признаваемым и не признаваемым и обозначает коллективная память. В этой памяти обобщен образ «мажоритарного общества, господство желает править и владеть» (там же: 204). Полляк отмечает, что различить условия, благоприятствующие и препятствующие проявлениям маргинализированной памяти, - значит вместе с тем определить, какую именно окраску придает настоящее прошлому. В зависимости от обстоятельств, при появлении тех или иных воспоминаний акцент смещается. Особенно часто «воспоминания о войнах и других великих потрясениях соотносятся непосредственно с настоящим, искажая прошлое при его интерпретации» (там же: 205). Между пережитым и сообщенным, пережитым и переданным существует постоянное взаимодействие, причем это применимо ко всем формам памяти - индивидуальной и коллективной, семейной, национальной, свойственной малым группам.

Оформление памяти подчинено требованиям обоснованности и вероятности. Если эту работу никто не сделает, переход от индивидуальной памяти к коллективной, по мнению Полляка, невозможен. Коллективная память не простая сумма индивидуальных воспоминаний, это результат особого рода работы, цель которой - помочь группе обрести свое «собственное историческое сознание, выходящее за рамки сознания каждого отдельного индивида» (там же: 205). Память как коллективное созидание событий и интерпретации прошлого, о сохранении которого идет речь, соединяется с более или менее осознанным стремлением определить и усилить чувство причастности, обозначить социальные границы между столь различными общностями - партиями, профсоюзами, церквями, селениями, областями, кланами и так далее. Отнесенность к прошлому служит «установлению связей между группами, институтами, из которых общество и состоит» (там же: 206).

Полляк выделил две основные функции «общей памяти» - это установление тесных внутренних взаимоотношений и защита границ того, что общего есть у различных групп. Таким образом, можно говорить об «обрамлении памяти» (там же: 206). Различные виды коллективной памяти благодаря особой деятельности - окантовке становятся связующим началом, придающим долговременность и прочность социальным тканям и институциональным структурам общества. У социальных меньшинств защита связанности и отказ от интеграции, воспринимаемые как потеря специфичности, часто подкрепляется культом традиции, генеалогией, книгами воспоминаний и предметами, ритуально передаваемыми из поколения в поколение. Их память «может не пережить их исчезновения, принимая форму мифа, который, не будучи в состоянии укорениться в политической реальности момента, сохраняется в культуре, литературе и религии» (там же: 209).

Полляк отмечает, что никакая работа памяти не протекает автономно, независимо. При обрамлении используется материал истории, который может по-разному истолковываться и связываться множеством ассоциативных связей, нацеленных не только на сохранение, но и на изменение границ воспоминаемого. То, что воссоздается в памяти, - это и есть смысл группового и индивидуального самосознания.

Полляк ставит вопрос о том, как долго может сохраняться память. Ответ на него он дает неоднозначный. Помимо различных, но единых в своей основе форм памяти, существующих в обществе, присутствуют столь же многочисленные конкурирующие формы коллективной памяти. Включаясь в господствующую национальную память, они приспосабливаются к существованию в обществе в качестве подспудной памяти и их трудно обнаружить вне моментов кризиса. «Если анализ самой деятельности по обретению, кадрированию памяти, агентов этой деятельности и ее материальных следов - это ключ к изучению с высоты птичьего полета того, как строятся, разрушаются и воссоздаются разные виды коллективной памяти, то обратный ход - тот, который посредством изустной истории, основанной на проявлениях индивидуальной памяти, позволяет обозначить границы этой кадрирующей, обрамляющей деятельности и вместе с тем - границы психологической деятельности индивида, стремящегося преодолеть болезненные разрывы, напряжения и противоречия между официальным имиджем прошлого и своими собственными личными воспоминаниями» (там же: 211).

Если говорить о коллективной памяти на уровне отдельного индивида, то «сконцентрированная индивидом история общества поддается множеству способов представления в зависимости от контекста, в котором рассказ находится» (там же: 213). При описании долгих периодов жизни, когда один и тот же человек много раз обращается к ограниченному числу событий, это явление фиксируется даже в интонации. В каждом жизнеописании есть твердое ядро, путеводная нить, лейтмотив. Пересказывая свою жизнь, мы пытаемся все упорядочить с помощью установления логических связей между ключевыми событиями (которые тем самым приобретают все более застывшую или стереотипизированную форму), а также восстановить непрерывность хронологического порядка. С помощью такой реконструктивной деятельности, направленной на самого себя, «человек пытается определить свое место в обществе и взаимосвязи с другими людьми» (там же: 214).

Таким образом, Полляк освещает основные особенности, характеризующие понятие социальной памяти, ее свойства, функции, опираясь на соотношение между официальной, легитимной памятью страны, народа, города и так далее и памятью неофициальной, закрытой, умалчиваемой.

3.2. Историческая память в концепции А. Руссо

А. Руссо рассматривал проблему коллективной памяти в контексте истории Франции. Национальная память французов о событиях Второй мировой войны, по его мнению, прошла ряд этапов в своем развитии:

1. чистка (ее цели и дилеммы);

2. амнистия, амнезия, вытеснение;

3. возврат прошлого, вытесненного.

Каждый из этих этапов был определен логикой развития исторических событий времен войны и трансформацией отношения к ним со стороны граждан, участников событий.

В частности, чистки выполняли ряд задач:

• «Обеспечение безопасности». Необходимо было «избежать возвращения к власти коллаборационистов, часть которых с оружием в руках боролась против сторонников Сопротивления и союзных армий, и, самое главное, удостовериться в надежности новых руководителей управленческих государственных органов. Тогда эту функцию рассматривали как первоочередную, так как переход к демократии проходил в период яростных боев за освобождение страны» (Руссо, 1995: 221).
• «Общественный регулятор» и «отдушина». Удалось направить в одно русло чувство накопившейся ненависти и преодолеть трудности, присущие любому переходному периоду.
• Политическое узаконивание власти. Чем чаще новая власть объявляла о своей решительности придать суду виновных, тем большую законность обретала она в глазах части общества. «Вначале важно было не обмануть ожидания французов, требовавших, в своем большинстве, решительной чистки. Позднее, наоборот, успокоить тех же французов, уже озабоченных слишком затянувшейся чисткой» (там же: 222).
• Восстановление правосудия и возмещение ущерба. А. Руссо отмечает, что эта функция была выполнена крайне неэффективно. Для новой власти речь шла не только о восстановлении доверия, но и о защите общественного порядка, поскольку необходимо было избежать проявления личной мести и не допустить накопления озлобленности у населения. Кроме того, по всем преступлениям, совершенным в рамках политики геноцида по отношению к евреям, виновные понесли тогда обычные наказания, что объясняет тот факт, что спустя полвека после окончания войны продолжались процессы в суде над бывшими вишистами.
• Самоутверждение личности в новых политических условиях (моральное и политическое удовлетворение). Чистке желали придать созидательный момент, вписывающийся в политику движения Сопротивления. Однако чистка, что означает отмывание страны, устранение «загрязнений», явилась первым этапом на пути к коллективной амнезии, поскольку в любом правовом государстве преступник, отбыв наказание, имеет право на обретение своего места в обществе и на забвение совершенного им преступления.

Всего по ходу проведения чистки Руссо выделил 4 дилеммы, которые являются показательными. Главная - как соблюсти право и закон в условиях гражданской войны? С того момента, когда в ответ на требования общественности было принято решение начать чистку, необходимо было определить: либо это будет месть победивших участников Сопротивления по отношению к побежденным коллаборационистам, либо будет вершиться правосудие, отвечающее республиканским традициям, с полным осознанием того, что оно далеко не совершенно и спорно. Вторая, как сбалансировать настоятельное требование чистки, с одной стороны, и необходимость прекращения этого братоубийственного процесса - с другой? «У чистки должны быть границы и во времени и в самом толковании. Именно поэтому довольно скоро прозвучало требование прекращения судебных процессов» (там же: 224).

Третья дилемма: можно ли без серьезных последствий и рискуя остаться без достойной замены, обрушиться на экономическую, административную и политическую элиту, представители которой были самыми заметными и несущими наибольшую ответственность фигурами? Совершенно ясно, что нет. Этим и объясняется отсутствие чистки в экономической сфере и относительная ее умеренность в сфере административной, вызванные необходимостью обеспечить преемственность институтов государства и стремлением предоставить наилучшие шансы для начавшегося тогда возрождения страны (там же: 225).

Четвертая - возрождение национального единства начиналось с отторжения, пусть даже оправданного, всех тех, кто имел какие-либо связи с режимом Виши и оккупантами, а это в определенной степени касалось их родственников и знакомых.

На втором этапе в общественном сознании и национальной памяти происходили три тесно взаимосвязанных процесса. Объявление амнистии остановило продолжавшийся общественный спор о масштабах коллаборационизма, о «широкой поддержке, которой он пользовался, и главным образом о самом сложном для восприятия аспекте, который сильно противоречит республиканской традиции, а именно о государственном антисемитизме и участии французского правительства в проведении операции по уничтожению евреев Европы (там же: 226). На все эти темы почти на двадцатилетний период будет наложено табу, как в официальной истории, так и в литературе, кино и даже в историографии.

Подобная коллективная амнезия стала возможна лишь потому, что две основные политические партии, «не желая понять подлинные чувства французов, предложили каждая свою трактовку периода оккупации, и трактовки эти отвечали глубокому желанию общественности не только предать забвению это прошлое, но и отвести от себя всю ответственность за содеянное» (там же: 227). Для того чтобы добиться и без труда поддерживать состояние амнезии, необходимо было добиться слияния важного политического акта (объявления амнистии) с героической интерпретацией истории, ставшей возможной благодаря реальной и бесспорной власти.

Третий этап был обусловлен тем, что в стране начал изменяться к тому времени далеко не критический взгляд на период оккупации. Разрыв с предшествующим периодом наблюдался как в политике, так и в культуре. На это имелся ряд причин:

• пробуждение еврейской национальной памяти (на скамье подсудимых оказались виновники антисемитских преступлений);
• отражение перемен в политической жизни государства (конец эпохи генерала де Голля и крах коммунистической партии);
• возрождение крайне правых антисемитских, националистических и ксенофобских партий.

Побочным следствием такой ситуации явилось «постоянное обращение к правосудию, как при обвинении в преступлениях против человечества, так и при организации многочисленных процессов по факту клеветы, которые гремят уже на протяжении десятка лет, а также процессов по пресечению распространения фашизма и фактов отрицания геноцида» (там же: 231).

Историческое наследие народов не может ограничиваться только героическими событиями их истории. Почти всем народам, и главным образом европейским, пришлось пережить и драматические события. Думается схему, предложенную Руссо, при известных оговорках и с соответствующими вариациями, можно применить к анализу коллективной памяти многих других наций.

3.3. М. К. Лавабр о коллективной памяти

В своей работе «Память и политика: о социологии коллективной памяти» М. К. Лавабр (Лавабр, 1995) анализирует опыт исторического пути различных государств, пытаясь оценить особенности коллективной памяти, ее формы, функции и трансформацию во времени. В частности, Лавабр отмечает, что память может представлять собой «миф, легенду, эмоциональное отношение к истории, воссоздавая прошлое таким, каким его видят индивидуумы и группы людей, готовые придать смысл и значение прошлому, которое они пережили» (Лавабр, 1995: 232). Иногда она выступает в виде более приукрашенной формы истории, уроков прошлого и иногда конечной целью является не знание, а соответствие тому, что стремятся создать власть имущие. А иногда память выступает и в виде живых воспоминаний тех, для кого минувшие события незабываемы и воссоздание этих событий не может быть в полной мере осуществлено официальными историками.

Соотношение между историей и памятью не везде одинаково. В этой связи становится ясно, что если память, как правило, отчуждает, то история освобождает. Лавабр отмечает, что на Востоке, где «официальная история запрещала проявления памяти, принуждала к забвению, фальсифицировала прошлое и лишала отдельных людей, семьи и социальные группы их воспоминаний, то есть их самобытности и различий, память, наконец, освободилась от оков живой истории» (там же: 234). Однако воскресшая память является, без сомнения, как и любая другая память, воссоздающая прошлое, инструментализацией прошлого и подчинена ближайшим политическим целям.

При этом Лавабр говорит о том, что различия истории и памяти становятся постепенно относительно слабыми, поскольку «память всегда приходится мерить на аршин истории, миф - на аршин реальности прошлого» (там же: 234). Обращение к прошлому является составной частью социальной принадлежности и наследие, каким бы оно ни было, должно быть принято для того, чтобы служить самосознанием индивидуумов и обществ. В основе отличия истории от памяти лежит не столько то, что отличает правду от лжи, сколько наличие в ней того, что представляет интерес прошлого. Память держится на интересе, основанном не на знании, а на идентичности. Это верно для «активных групп общества, особенно для политических движений и партий, которые возникают в противостоянии друг другу и ищут в прошлом причины своих различий. Это также верно для всего общества, которое, осуществляя контроль над преподаванием истории, задает ему цели и делает выбор» (там же: 235). Существует взаимосвязь между историей, которую преподают в школе, или которую предпочитает нация, официальной памятью, которую партия предлагает своим членам и активистам, и воспоминаниями, которые хранят индивидуумы. В результате этой взаимосвязи рождается так называемая коллективная память, то есть память, «более или менее разделяемая индивидуумами, совместные представления о прошлом, которые приуменьшают разнообразие личных воспоминаний» (там же: 237).

При этом, продолжает мысль Лавабр, данная взаимосвязь не всюду проявляется одинаково. Существует так называемый «эффект социализации индивидуумов», который дает о себе знать, например, во время вступления в партию. Действенность его ограничена интенсивностью прожитого в тот или иной момент тем или иным индивидуумом, группой индивидуумов и поколением, многочисленностью групп, к которым принадлежит индивидуум, подчиненный различным представлениям прошлого и так далее.

Если историк, заботящийся о чаяниях общества, неотъемлемой частью которого он является, и осознающий ответственность за отображение настоящего и прошлого, которое он разделяет со своими современниками, не тратит время на определение отличий между историей и памятью, то появляется новый подход. Это возможно в результате того, что «приобретаются знания, показывающие наличие у памяти рационального зерна, которого нет у истории» (там же: 235). Однако ничто не дает право делать вывод о том, что живая память индивидуумов и групп соответствует официальной памяти, которую выражает официальная история. Ничто не дает право предугадывать воздействие попытки контроля прошлого над воспоминаниями и знаниями о прошлом, носителями которого являются индивиды. Расхождение между исторической памятью организации и живой памятью ее активистов показывает, что невозможно без ущерба вычленить одну из другой. Расхождение позволяет предположить, что представления живой памяти давят на «политическую инструментализацию» (там же: 240). Сталкиваясь с эмоциональной стороной отношения к заранее растолкованному прошлому и живой связи поколений, историческая память может только в лучшем случае приукрасить специфическим образом ссылки на прошлое. Лавабр подчеркивает также идею о том, что какими бы ни были разработки прошлого и содержание преподаваемой истории, они совершенно не принимаются индивидуумами, так как «разрушают их самые глубокие убеждения, их представления о мире, раз полученные и очень «медленно трансформируемые» (там же: 242).

Таким образом, Лавабр своей работой постулирует следующую мысль: социология памяти развенчивает сакраментальный характер живой памяти, подобно тому, как труды историков подвергают критике официальные мемуары. Не менее и не более аутентичная, она взаимодействует, частично обусловленная преподаванием определенно ориентированной истории, а частично являясь политическим инструментарием прошлого, живая память подчиняется соображениям в тем большей степени, чем менее она декретируется. В ней действуют прочно слитые индивидуальные и коллективные представления, шкала ценностей и образ мыслей которые придают смысл прошлому, настоящему и будущему. Автор в данном случае разделяет понятия коллективной и исторической памяти, подчеркивая, что коллективная память - продукт взаимодействия официальной исторической и индивидуальной человеческой памяти.

Итак, психоаналитическая школа подчеркивает в коллективной памяти следующие черты:

1. изменчивость (может меняться с течением времени);

2. сложность (зависит от большого количества различных аспектов ситуации);

3. субъективность (может носить разные оттенки и эмоциональное отношение к прошлому).

4. Современная социология о коллективной памяти

Согласно «Современному философскому словарю», коллективной памятью называется «совокупность действий, предпринимаемых коллективом или социумом, по символической реконструкции прошлого в настоящем» (Турбина, 1998: 634). Субъекты сохранения коллективной памяти руководствуются в качестве идеала своей деятельности неким конструктом, который деятельно отстаивают, особенно в ситуации, когда в социуме фигурирует и конкурирует несколько версий прошлого. Коллективная память тесно связана с формированием коллективной и индивидуальной идентичности, проблемами легитимности политических режимов, идеологического манипулирования, с моральными аспектами прошлого.

Согласно А. Левинсону, «выходящая на общественную арену социальная группа или сила, как правило, приносит с собой собственную трактовку общего прошлого» (цит. по: Турбина, 1998: 635). При этом выдвижение на первый план какого-либо политического события тесно связано с забвением других событий, относящихся к обществу в целом или к данной группе. Память данного коллектива, группы, силы, возобладает в общем социальном дискурсе в случае, если данный коллектив будет доминировать. Эта закономерность особенно заметна в периоды социальной трансформации. В частности, одной из причин драматических процессов, связанных с обретением этнической и национальной идентичности народами Восточной Европы, созданием национальной идентичности в объединенной Германии, явилось именно предпочтение одних вариантов коллективной памяти другим. В то же время неустранимость из социального сознания иных, чем доминирующие, версий тех или иных событий, сосуществование нескольких «образов» прошлого свидетельствуют о том, что в отношении к прошлому проявляется своего рода объяснительный плюрализм.

Существенный вклад в осмысление коллективной памяти внесен Франкфуртской школой, и, прежде всего, Т. Адорно, исследовавшим особенности метаморфоз коллективной памяти в период послевоенного переживания вины и стыда германцев за ужасы фашизма, сопровождавшееся перечеркиванием индивидуальных и коллективных воспоминаний о национал-социалистической эре и тем самым отрицанием самого существования недавнего прошлого. Адорно обнаружил факт коллективного самообмана, на который указывал (и который маскировал) призыв к переоценке прошлого.

Ю. Хабермас выделил два измерения процесса осмысления нацистского прошлого в Германии:

• коллективный процесс обсуждения, посредством которого общество стремится к более полному пониманию самого себя в контексте новейшей истории;
• необходимость противостоять и осмысливать состояние индивидуальной виновности.

5. Социальная психология о коллективной памяти

Исследования коллективной памяти как исторического феномена в 1980–1890-е годы отличает их интенсивность и многоплановость, а также тот факт, что они ведутся параллельно с нарастанием общественного интереса к памяти и традициям. Собственно самое складывание и упрочение групповой, и, прежде всего, этнической идентичности тесно связано с существованием исторической памяти, реальной или воображаемой. Для такого рода этнической памяти характерна сосредоточенность не только на последовательности тех или иных событий, но и отражение совокупности чувств, откровений, ожиданий, эмоций и моделей поведения.

Несмотря на многолетнюю историю изучения коллективной памяти, до сих пор недостаточно определенным выглядит представление о ее объекте и предмете. Если обратиться к истокам изучения коллективной памяти, а именно, к работам М. Хальбвакса (Halbwachs, 1950), то нужно отметить, что объектом коллективной памяти им изначально принимались такие коллективы, как семьи. Именно передача воспоминаний от старшего поколения семьи младшему, то есть от дедов к внукам признавалась базовым каналом трансляции представлений о событиях прошлого. К концу XX века арсенал объектов в практике исследований коллективной памяти значительно расширился и включает теперь как ограниченные по численности сообщества (например, участники или очевидцы событий, если речь идет о недавней истории), так и большие социальные группы, поколенческие когорты и целые нации (Paez, Basabe, Gonzalez, 1997). Такая расширительная трактовка объекта создает не только определенные разночтения в понимании самого феномена коллективной памяти, но и порождает трудности при сопоставлении результатов исследований. Однако на нынешнем этапе изучения коллективной памяти более точная квалификация объекта едва ли возможна.

Современные представления о предмете коллективной памяти на первый взгляд выглядят однозначными - это исторические события и их персонажи, однако практика исследований показывает, что коллективные воспоминания, в действительности, кристаллизуются на событиях и личностях, обладающих большой ценностной нагрузкой и, соответственно, сопряженных с эмоциональными переживаниями. Содержательно наполненные коллективные воспоминания обычно касаются героических или, наоборот, нравственно травмирующих политических событий истории, ее позитивно или негативно окрашенных эпизодов. Кроме того, в исследованиях последнего десятилетия была убедительно доказана связь между характером коллективных воспоминаний и групповой идентичностью, а также актуальными потребностями исследуемых групп. Таким образом, предметом коллективной памяти можно считать не любые исторические события и персонажи, а те, которые в значительной степени актуальны для современной политической жизни сообществ.

Одним из важнейших признаков, дающих основания трактовать коллективную память как социально конструируемый феномен является ее интерактивная природа. Мысль об интерсубъектной природе коллективных воспоминаний впервые была высказана Хальбваксом (Halbwachs, 1950), проработана Бартлеттом (Bartlett, 1950), а затем, уже в конце XX века доказана эмпирически. Многочисленные исследования коллективных воспоминаний о событиях недавнего прошлого показывают, что это всегда воспоминания в связи с другими людьми. Так, вспоминая о первых годах обучения в университете, студенты, прежде всего, называют эпизоды, связанные с общением (Paez, Basabe, Gonzalez, 1997).

Есть эмпирические данные о том, что более стойкая и точная память регистрируется в тех случаях, когда вспоминаемое событие непосредственно после того, как оно произошло, обсуждалось с кем-либо (там же: 153). Авторы отмечают, что наиболее определенно эта закономерность проявляется в отношении эмоционально ярких событий. Результаты их исследований показывают, что группы, разделяющие свои прошлые коллективные травмы, обладают более эмоциональной и сложной памятью об этих событиях. Авторы утверждают, что социальная функция разделения прошлых травмирующих событий заключается в построении более четкого образа коллективных событий (там же: 155).

5.1. Конструкционистский подход к коллективной памяти

Связь коллективной памяти с эмоционально-ценностными аспектами жизни группы неизбежно ведет к изменчивости содержания и эмоциональной окраски коллективных воспоминаний, придает им культурно-историческую обусловленность. Подобные особенности феномена коллективной памяти дают основания рассмотреть его как разновидность коллективной ментальной реинтерпретации с позиций конструкционистского подхода (Gergen, 1985), который позволит применить к коллективной памяти более адекватные объяснения, нежели с позиций социального когнитивизма и наметить новые перспективы его изучения. Положение о том, что социальная реальность конструируется в процессе взаимодействия людей, является одним из основополагающих в социальном конструкционизме. Так, К. Герген называет человеческое взаимодействие источником конструирования знания (Gergen, 1985: 268). Обобщая принципы этого подхода П. Н. Шихирев (Шихирев, 1999: 361), подчеркивает, что основным объектом исследования знания являются «сообщества собеседников, участников разговора». Факты конструирования коллективных воспоминаний в процессе общения, с одной стороны, подтверждаются эмпирическими результатами, а, с другой - открывают большие возможности для качественного исследования дискурса как процесса, в ходе которого конструируются воспоминания (см., напр.: Billig, 1990).

Обсуждая конструкционистскую природу коллективной памяти, нельзя не обратить внимания на ее контекстуальный характер. Влияние социального контекста проявляется, прежде всего, в существовании множества точек зрения на один и тот же предмет воспоминаний. Подобные «разночтения» обусловлены социальными и социально-психологическими особенностями групп, внешними и внутренними условиями их жизнедеятельности. Влияние социального контекста было доказано многими эмпирическими исследованиями, в частности британскими авторами при изучении воспоминаний об отставке Маргарет Тэтчер (Gaskell, Wright, 1997). Так, в этом исследовании с участием более 6000 респондентов был использован особый вид экспресс-интервью стандартизированного типа - «omnibus» интервью, в котором выявлялось так называемое «качество воспоминаний» (MQ). Для этого испытуемых просили оценить четкость их воспоминаний, то, насколько, по их мнению, важной была отставка и рассказать об их эмоциональной реакции на это событие. Было обнаружено, что существуют значимые различия между группами в качестве воспоминаний об отставке Тэтчер, наблюдаемые среди разных социальных классов Великобритании. У респондентов из высших социальных классов, где больше сторонников консерваторов, наблюдались более высокие рейтинги памяти, поскольку для них уход Тэтчер был выдающимся событием, расколовшим консервативную партию на тех, кто считал, что она находилась у власти слишком долго, и на тех, кто все еще был ей предан.

Влияние социального контекста на содержание памяти было нами показано в исследовании фигуры идеального политического деятеля прошлого (Емельянова, 2006: 280–285). Анализ факторной структуры образа Петра I, возглавлявшего рейтинг идеальных лидеров, показал наличие значимых различий в содержании представлений в возрастных группах и группах с различными политическими предпочтениями. Подобная множественность образов коллективной памяти свидетельствует о сконструированности воспоминаний, их непосредственной зависимости от социально-культурного контекста жизни сообществ.

Результаты социологического исследования, посвященного массовым представлениям об исторических личностях (Левинсон, 1996), дают интересный материал о структуре представлений, охватывающих всемирную историю. Исследование проводилось ВЦИОМ в два этапа: в 1989 и в 1994 гг. Респонденты должны были назвать «десять самых выдающихся людей всех времен и народов». Аналитик обращает внимание на то, что число названных исторических деятелей XX века составляют величину, превышающую объем упоминаний исторических фигур за все остальные периоды истории человечества.

Таким образом, эмпирически выявленная структура массовой памяти определяется тем набором личностей, которые оказали непосредственное влияние на судьбы ныне живущих людей. При этом история России представлена в массовой памяти как история власти, то есть в качестве самых выдающихся людей фигурируют государи, диктаторы и военачальники (там же: 260–261). Однако даже в пределах пятилетнего промежутка времени между двумя исследовательскими срезами от 1989 до 1994 обнаружились различия в частоте упоминания исторических фигур недавнего прошлого. Массовое историческое сознание стало значительно менее интегрированным вокруг моносимвола - Ленина, оно стало более дифференцированным «по интересам», кроме того, четко обозначилась тенденция к актуализации «символов империи и авторитарного управления ей» (там же: 267). Подобная динамика массовой памяти даже на небольшом, но насыщенном политическими событиями отрезке времени, свидетельствует об особой подвижности этого феномена и «чувствительности» памяти к социальному контексту.

Между тем, именно конструкционистская парадигма в социальной психологии, по словам П. Н. Шихирева, побуждает рассматривать знание «не как процесс накопления, а как процесс бесконечного исторического пересмотра, реинтерпретации» (Шихирев, 1999: 361). Ведь любое знание, как утверждает автор движения социального конструкционизма Герген, является продуктом исторически сложившихся взаимоотношений между людьми (Gergen, 1985). Применение этого подхода к историческому знанию порождает новые методологические идеи, технологии исследования коллективной памяти и подсказывает убедительные интерпретации результатов.

Предпринятое нами изучение воспоминаний о Великой Отечественной войне (Емельянова, 2002) имело целью выявление ее репрезентации в различных культурных и возрастных группах (294 респондента). Для обнаружения специфики процессов конструирования социальных представлений в стабильных и кризисных условиях было предпринято исследование кросскультурных различий в социальных представлениях о начальном периоде ВОВ. Эта часть исследования проводилась в России и во Франции на группах людей старшего возраста, бывших непосредственными участниками или очевидцами войны. Репрезентации французов старшего возраста (российских эмигрантов первой волны) и российских ветеранов обнаруживают существенные различия. Суть этих различий состоит, прежде всего, в расхождении трактовок значения советского патриотизма и роли Сталина в победе.

У российских респондентов построение положительного образа прошлого и образа «своей» группы в нем выражалось процессами «заякорения» социального представления о войне на социально позитивных моментах. Это проявлялось в акцентировании объективных, а не субъективных причин неудач первых месяцев войны, подчеркивании позитивных моментов довоенной жизни и военной стратегии Сталина. Мы связываем эти особенности воспоминаний с защитной функцией, которую выполняет коллективная память благодаря действию механизма коллективного символического коупинга.

Французские респонденты российского происхождения, напротив, акцентировали экономические трудности довоенной жизни в СССР, негативную роль Сталина в войне, нелояльность населения сталинскому режиму. Такие противоположные по смыслу версии одних и тех же исторических событий у людей одного и того же возраста и этнического происхождения могут объясняться только различным культурно-историческим контекстом их жизни и сопутствующими ему влияниями институциональной исторической памяти.

Обнаруженная в современных исследованиях связь коллективных воспоминаний с идентичностью групп (предсказанная еще Хальбваксом), объясняет их зависимость от контекста, а также определяет то соответствие, которое существует между характером воспоминаний и актуальными потребностями групп. Конструирование воспоминаний как отвечающих эмоциональному настрою и наличной мотивации сообщества, в частности, отчетливо наблюдается в изменениях содержания и эмоциональной окраски памяти о времени фашистской оккупации во Франции. Анализируя различные состояния коллективной памяти французов, А. Руссо (Руссо, 1995) называет этот период «постыдной страницей» в истории Франции и ставит вопрос о проблеме «управления историческим прошлым», механизмах и закономерностях подобного «управления» со стороны общественного сознания. Автором показано, что эволюция воспоминаний обнаруживает еще один важнейший аспект коллективной памяти - ее ценностную природу. Такие этически «нагруженные» ценности не просто сопровождают воспоминания, именно они радикально меняют их смысл и содержание.

Идея ценностной природы знания, воспринятая конструкционистами из социологии знания и этнометодологии, полностью применима к результатам исследований коллективной памяти. Исследование социальных представлений о различных периодах истории СССР (Емельянова, 2006: 272–276) проводилось в различных группах респондентов (рабочие, интеллигенция, неработающие пенсионеры, безработные и студенты). При сравнении оценок респондентами основных периодов истории СССР обнаружился период, позитивно оцениваемый всеми опрошенным группами, включая студентов, - время правления Л. И. Брежнева. Все группы респондентов в своих представлениях переносят на этот период свои фрустрированные на момент исследования переживания, «нагруженные» соответствующими ценностями.

Для респондентов-рабочих - это такие ценности, как «социальные гарантии», «стабильность», «спокойствие». Для представителей интеллигенции - «безмятежность», «романтика», «стабильность». В группе неработающих пенсионеров позитивные воспоминания об этом периоде советской истории сопряжены с «бесплатным лечением», «молодостью», «достатком» и «защищенностью». В группе безработных актуализировались в основном ценности экономического плана: «стабильность», «достаток» и др. Студенты не пережили это время непосредственно, но, вероятно, в несколько идеализированном виде восприняли его образ от старшего поколения. Их отраженные воспоминания конструируются в связи с такими ценностями, как «стремление к образованию», «дружба», «спокойная жизнь», «развитие науки», «подъем», «гарантированная работа». Представление о, так сказать, «золотом веке» советской истории, связываемом респондентами с ее брежневским периодом, объединяет людей разного возраста и рода занятий, но имеет в каждой группе смысловые нюансы, которые определяются заявляемыми ценностями. Воспоминания в данном случае играют роль ментального «буфера», смягчающего неудовлетворенность настоящим положением дел, и в символическом плане компенсирующим соответствующий дефицит.

Эмоциональная составляющая коллективной памяти исследовалась многими авторами, которые подчеркивали роль эмоций в распространении и запечатлении информации (Rimé, Christophe, 1997), в поддержании позитивной идентичности группы при конструировании воспоминаний (Емельянова, 2002), в осуществлении коллективного коупинга (Paez, Basabe, Gonzalez, 1997). Так, в исследовании, касавшемся коллективных воспоминаний о похищении бывшего премьер-министра Бельгии (Rimé, Christophe, 1997), авторы фокусируют внимание на важном социально-психологическом процессе, состоящем в передаче частного эмоционального опыта другим. Он, по мысли авторов, основан на принципе, согласно которому любой эмоциональный опыт непременно социально разделяется. Этот процесс они называют социальным разделением эмоций. Социальное разделение эмоции - это процесс, происходящий на протяжении многих часов, дней и, возможно, недель и месяцев, последующих за эмоциональным эпизодом (там же: 133). Психологический механизм этого процесса родственен тому, что участвует в процессе серийного воспроизводства, открытого Бартлеттом (Bartlett, 1950).

В обзоре, проведенном Риме с соавторами, где анализировались 1384 различные жизненные эпизода, наблюдаемая доля случаев, в которых участники говорили с другими людьми о прошлых эмоционально окрашенных событиях, составляла от 90% до 96,3%. Эта доля не менялась ни с возрастом или полом испытуемых, ни в зависимости от типа конкретной эмоции (будь то страх, гнев, радость, досада или стыд). Более того, особенности культуры (в пределах различных западноевропейских стран) также не влияли на результат.

Конструкционистский подход позволяет взглянуть на эмоционально-ценностную «предвзятость» памяти не с точки зрения артефактов, ошибок и «необъяснимой» коллективной амнезии, а с точки зрения культурно-исторической логики момента и связанного с ней представления об «этике памяти». Уместно привести слова французского историка, еще раз вернувшись к памяти французов о времени фашистской оккупации Франции: «французское общество в целом, от добровольного акта амнистии до коллективной амнезии, сокрыло черные страницы режима Виши. История, освобожденная от гнета памяти, то есть от легенды, искусно поддерживаемой политическими властями, являющимися соучастниками идеализированной истории движения Сопротивления в том виде, в коем ее предложили и организовали голлисты и коммунисты, подошла к рубежу, за которым ее больше не считают священной, за которым ее начинают критиковать во имя «этики памяти», отвергающей забвение» (Лавабр, 1995: 234). Сравнительные исследования «легенд памяти» в разные исторические периоды могли бы многое сказать о динамике особенностей нравственного идеала в истории отдельных наций и всего человечества.

Подход к коллективной памяти с позиций конструкционизма открывает дополнительные возможности анализа не только интерпретаций истории политических событий и их эмоционально-ценностной основы, он позволяет по-новому взглянуть на те процессы, эффекты и структурные особенности памяти, которые были обнаружены исследователями. Одним из процессов коллективной памяти являются систематические ознаменования событий истории. По аналогии с индивидуальной памятью, их можно рассматривать как упорядоченные во времени воспроизведения событий в памяти, носящие ритуальный характер. Кроме уже упомянутых культурно-исторических факторов и причин, связанных с упрочением позитивной идентичности группы, ознаменования имеют, личностную основу, так как люди чувствуют желание упорядочить поток времени, структурировать и отметить свою собственную позицию в нем. Выделение отмечаемых дат, частота и масштабность празднований различных общественных событий представляет специальную исследовательскую проблему.

6. Коллективная память как фактор обыденного политического сознания

Абстрактному знанию об исторических фактах, казалось бы, противоречит хорошо известная тенденция к их персонификации . В современном российском обществе, для которого характерны высокий уровень образованности населения и мышление, опирающееся на абстрактно-теоретические категории (социализм, рыночная экономика), имена «Ленина, Сталина, Хрущева и Брежнева, Горбачева и Ельцина являются наиболее распространенными обозначениями исторических периодов и ведущих политических тенденций» (Дилигенский, 1994: 22). Однако если приглядеться, подобным образом персонифицированное общественно–политическое мышление, в сущности, оперирует не только представлениями о правителях страны как реальных, эмпирически воспринимаемых личностях, сколько их абстрактными образами, базирующимися в коллективной памяти, символизирующими те или иные обобщенные понятия и отражающими различные типы политических взглядов. В зависимости от этих взглядов субъектов сознания один и тот же политический деятель может, например, символизировать порядок и национальное величие или деспотизм и террор, социальную справедливость или подавление свободы, прогрессивные изменения в обществе или его разрушение.

Итак, относительно высокий уровень абстракции и опора на отвлеченные категории, являются одной из важнейших характеристик политического сознания человека. Другая его характеристика - громадная роль в его формировании, воспроизводстве и развитии разделяемых элементов политического знания, запечатленных в коллективной памяти различных групп общества. Во многом содержание обыденной политической психологии зависит от этих источников больше, чем от индивидуального и актуального опыта, собственно познавательной деятельности субъектов.

Конечно, на протяжении своей жизни индивид постоянно сталкивается с социально-политической действительностью, испытывает ее воздействие. Однако, его индивидуального опыта совершенно не достаточно как для формирования обобщенных, построенных на абстрактных понятиях представлений о ней, так и для «уяснения причинно-следственных связей между непосредственно воспринимаемыми и испытываемыми явлениями, с одной стороны, и обусловливающими их факторами - с другой» (Дилигенский, 1994: 24). Эти факторы значительно удалены от его непосредственного восприятия, как во времени, так и в пространстве. Во времени, - потому что многие явления настоящего обусловлены событиями исторического прошлого. В пространстве, - так как такие решающие факторы общественно-политической жизни как динамика макроэкономических процессов, отношений между большими социальными группами, деятельность органов власти и принятие политических решений находятся вне сферы непосредственного наблюдения индивидов.

Социально-политические знания состоят из информации о фактах, обобщений, оценок и объяснений, которые с большим трудом поддаются эмпирической проверке. Во-первых, потому что в своих концептуальных, оценочных и каузальных аспектах они чаще всего формируются в рамках идеологий, под влиянием тех или иных идейно-политических течений и пристрастий. И хотя идеологии могут более или менее верно отражать какие-то стороны действительности, они неизбежно «выпрямляют» ее, «так или иначе подгоняют под себя, гипертрофируя одни ее аспекты и замалчивая или отводя в тень другие» (Дилигенский, 1994: 25). Во-вторых, чем дальше отстоит объект социально-политического познания от собственного опыта субъекта и его непосредственного восприятия, тем труднее подвергнуть проверке характеризующие объект суждения, и тем чаще он вынужден обращаться к устойчивым образам коллективной памяти.

Роль образов коллективной памяти в системе социально-политических знаний людей наглядно демонстрирует устойчивость «социалистической идеи» в советском и российском обществе. Вместе с оттепелью появились бреши в железном занавесе: умножилось число советских людей, посещавших зарубежные страны и имевших возможность воочию сравнить условия жизни в СССР и на Западе. «Социалистическая идея» потеряла в большой мере свою былую эмоциональную насыщенность, перестала вызывать энтузиазм, определять общее поведение и настроение людей. И все же она продолжала жить. Даже в первые годы перестройки, когда общество уже не скрывало от себя пороки собственной системы, а в публицистике и общественной мысли появились идеи реформирования, совершенствования социализма, очищение его истинной сущности от пороков тоталитаризма (там же: 26), значительная часть населения не принимала идеологии перестройки. Коллективная память об эпохе социализма породила у большой части населения образ своего рода «золотого века» в жизни страны. Наши исследования показали, что у представителей различных групп общества (включая молодежь) как наиболее «счастливый» исторический период в жизни страны в коллективной памяти запечатлен период позднего социализма (Емельянова, 2006).

Основа прочности данного образа в том, что люди склонны свои актуальные проблемы мысленно «примерять» на прошлое и идеализировать его. Коллективная память в этом случае выполняет функции психологической защиты, порождая в обыденном политическом сознании «фантомы», призванные эмоционально сгладить «тьмы низких истин» политической действительности прошлого и создать психологическую опору в настоящем.

Заключение

Понятие коллективной памяти, несмотря на столетнюю историю существования, не стало в современной науке общепринятым. Более того, не было разработано единой концепции коллективной памяти, скорее можно говорить, о наличии подходов к этому феномену в различных школах социологии, истории и социальной психологии. По-видимому, проблема заключается как в неоднозначности явления коллективной памяти, образующего сложные связи с другими феноменами обыденного сознания (социальными представлениями, политическими установками, социальной идентичностью и др.), так и в сложности его изучения. Коллективная память - явление «многомерное», обладающее сложной структурой. Исследователи в рамках социальной психологии подходят к нему с разных сторон, изучая его различные аспекты: сохранение образов и их фиксация, воспроизведение образов событий и персонажей как акты ознаменования, искажение и забвение отдельных эпизодов истории, отдельные эффекты коллективной памяти, например, ее связь с эмоциональными переживаниями или поколенческие эффекты и др. Такое многообразие «обличий» коллективной памяти, с одной стороны, свидетельствует о богатстве содержания и важности этого феномена для понимания механизмов психологии социального познания, с другой стороны, осложняет задачу создания единой теории коллективной памяти. Между тем, очевидно, что адекватное понимание многомерного содержания современного обыденного политического сознания невозможно без анализа образов коллективной памяти, разделяемых членами различных групп общества.

Библиограф. описание : Емельянова Т. П. Коллективная память в контексте обыденного политического сознания [Электронный ресурс] // Информационный гуманитарный портал «Знание. Понимание. Умение». 2012. № 4 (июль - август). URL: [архивировано в WebCite ] (дата обращения: дд.мм.гггг).