Ходасевич В. Биография кратко. Ходасевич Владислав Фелицианович. Биография Ходасевича В.Ф. (подробный рассказ о его жизни) Ходасевич биография краткая

ОСНОВНЫЕ ДАТЫ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА 1856, 27 августа - В селе Нагуевичи Дрогобычского уезда в семье сельского кузнеца родился Иван Яковлевич Франко.1864–1867 - Учится (со второго класса) в нормальной четырехклассной школе ордена василиан в городе Дрогобыче.1865, весной - Умер

Году Ходасевич с восторгом принимает Февральскую революцию и поначалу соглашается сотрудничать с большевиками после Октябрьской революции . В году выходит его сборник «Путём зерна» с одноименным заглавным стихотворением, в котором есть такие строки о 1917-м годе: «И ты, моя страна, и ты, её народ, // Умрёшь и оживёшь, пройдя сквозь этот год».

Основные черты поэзии и личности

Чаще всего к Ходасевичу применяли эпитет «желчный». Максим Горький в частных беседах и письмах говорил, что именно злость - основа его поэтического дара. Все мемуаристы пишут о его жёлтом лице. Он и умирал - в нищенской больнице, в раскалённой солнцем стеклянной клетке, едва завешанной простынями, - от рака печени , мучаясь непрестанными болями. За два дня до смерти он сказал своей бывшей жене, писательнице Нине Берберовой : «Только тот мне брат, только того могу я признать человеком, кто, как я, мучился на этой койке». В этой реплике весь Ходасевич. Но, возможно, все казавшееся в нем терпким, даже жёстким, было только его литературным оружием, кованой бронёй, с которой он настоящую литературу защищал в непрерывных боях. Желчности и злобы в его душе неизмеримо меньше, чем страдания и жажды сострадания. В России XX в. трудно найти поэта, который бы так трезво, так брезгливо, с таким отвращением взирал на мир - и так строго следовал в нем своим законам, и литературным, и нравственным. «Я считаюсь злым критиком, - говорил Ходасевич. - А вот недавно произвёл я „подсчёт совести“, как перед исповедью… Да, многих бранил. Но из тех, кого бранил, ни из одного ничего не вышло».

Ходасевич конкретен, сух и немногословен. Кажется, что он говорит с усилием, нехотя разжимая губы. Как знать, может быть, краткость стихов Ходасевича, их сухой лаконизм - прямое следствие небывалой сосредоточенности, самоотдачи и ответственности. Вот одно из его самых лаконичных стихотворений:

Лоб -
Мел.
Бел
Гроб.

Спел
Поп.
Сноп
Стрел -

День
Свят!
Склеп
Слеп.

Тень -
В ад!

Сам Ходасевич различал у поэта «манеру», то есть нечто органически ему присущее от природы, и «лицо», являющееся следствием сознательного восприятия поэзии и работы над ней. Он был мастером в полном смысле слова - при том мастером классическим, стремившимся к предельной чёткости, как логической, так и ритмической и композиционной. Стиль его и поэтика были разработаны предельно, до мельчайшей чёрточки. Каждое слово у него значимо и незаменимо. Возможно, поэтому он создал немного, а в 1927 г. как поэт вообще почти замолчал, написав до смерти не больше десяти стихотворений.

Но его сухость, желчность и немногословность оставались лишь внешними. Так говорил о Ходасевиче его близкий друг Юрий Мандельштам :

На людях Ходасевич часто бывал сдержан, суховат. Любил отмалчиваться, отшучиваться. По собственному признанию -"на трагические разговоры научился молчать и шутить". Эти шутки его обычно без улыбки. Зато, когда он улыбался, улыбка заражала. Под очками «серьёзного литератора» загорались в глазах лукавые огоньки напроказничавшего мальчишки. Чужим шуткам также радовался. Смеялся, внутренне сотрясаясь: вздрагивали плечи. Схватывал налету остроту, развивал и дополнял её. Вообще остроты и шутки, даже неудачные, всегда ценил. «Без шутки нет живого дела», - говорил он не раз.

Нравились Ходасевичу и мистификации. Он восхищался неким «не пишущим литератором», мастером на такие дела. Сам он применял мистификацию, как литературный приём, через некоторое время разоблачал её. Так он написал несколько стихотворений «от чужого имени» и даже выдумал забытого поэта XVIII века Василия Травникова, сочинив за него все его стихотворения, за исключением одного («О сердце, колос пыльный»), принадлежащего перу друга Ходасевича Муни. Поэт читал о Травникове на литературном вечере и напечатал о нем исследование. Слушая читаемые Ходасевичем стихотворения, просвещённое общество испытывало и смущение, и удивление, ведь Ходасевич открыл бесценный архив крупнейшего поэта XVIII века. На статью Ходасевича появился ряд рецензий. Никто не мог и вообразить, что никакого Травникова нет на свете.

Влияние символизма на лирику Ходасевича

Неукорененность в российской почве создала особый психологический комплекс, который ощущался в поэзии Ходасевича с самой ранней поры.

Ранние стихи его позволяют говорить о том, что он прошёл выучку Брюсова , который, не признавая поэтических озарений, считал, что вдохновение должно жёстко контролироваться знанием тайн ремесла, осознанным выбором и безупречным воплощением формы, ритма, рисунка стиха. Юноша Ходасевич наблюдал расцвет символизма , он воспитался на символизме, рос под его настроениями, освещался его светом и связывается с его именами. Понятно, что молодой поэт не мог не испытывать его влияния, пусть даже ученически, подражательно. «Символизм и есть истинный реализм . И Андрей Белый , и Блок говорили о ведомой им стихии. Несомненно, если мы сегодня научились говорить о нереальных реальностях, самых реальных в действительности, то благодаря символистам» - говорил он. Ранние стихи Ходасевича символизмом пропитаны и зачастую отравлены:

Странник прошёл, опираясь на посох – Мне почему-то припомнилась ты. Едет пролётка на красных колёсах – Мне почему-то припомнилась ты. Вечером лампу зажгут в коридоре – Мне непременно припомнишься ты. Чтоб не случилось на суше, на море Или на небе, – мне вспомнишься ты.

На этом пути повторения банальностей и романтических поз, воспевания роковых женщин и адских страстей Ходасевич, с его природной желчностью и язвительностью, не избегал иногда штампов, свойственных поэзии невысокого полёта:

И снова ровен стук сердец; Кивнув, исчез недолгий пламень, И понял я, что я – мертвец, А ты лишь мой надгробный камень.

Но все же Ходасевич всегда стоял особняком. В автобиографическом фрагменте «Младенчество» 1933 г. он придаёт особое значение тому факту, что «опоздал» к расцвету символизма, «опоздал родиться», тогда как эстетика акмеизма осталась ему далёкой, а футуризм был решительно неприемлем. Действительно, родиться в тогдашней России на шесть лет позже Блока означало попасть в другую литературную эпоху.

Основные этапы творчества

Сборник «Молодость»

Первую свою книгу «Молодость» Ходасевич издал в 1908 г. в издательстве «Гриф». Так говорил он о ней позже: "Первая рецензия о моей книге запомнилась мне на всю жизнь. Я выучил её слово в слово. Начиналась она так: «Есть такая гнусная птица гриф. Питается она падалью. Недавно эта симпатичная птичка высидела новое тухлое яйцо». Хотя в целом книга была встречена доброжелательно.

В лучших стихах этой книги он заявил себя поэтом слова точного, конкретного. Впоследствии примерно так относились к поэтическому слову акмеисты, однако свойственное им упоение радостью, мужественностью, любовью совершенно чуждо Ходасевичу. Он остался стоять в стороне от всех литературных течений и направлений, сам по себе, «всех станов не боец». Ходасевич вместе с М. И. Цветаевой, как он писал «выйдя из символизма, ни к чему и ни к кому не примкнули, остались навек одинокими, „дикими“. Литературные классификаторы и составители антологий не знают, куда нас приткнуть».

Чувство безнадёжной чужеродности в мире и непринадлежности ни к какому лагерю выражено у Ходасевича ярче, чем у кого-либо из его современников. Он не заслонялся от реальности никакой групповой философией, не отгораживался литературными манифестами, смотрел на мир трезво, холодно и сурово. И оттого чувство сиротства, одиночества, отверженности владело им уже в 1907 г.:

Кочевий скудных дети злые, Мы руки греем у костра... Молчит пустыня. В даль без звука Колючий ветер гонит прах, – И наших песен злая скука Язвя кривится на губах.

В целом, однако, «Молодость» - сборник ещё не зрелого поэта. Будущий Ходасевич угадывается здесь разве что точностью слов и выражений да скепсисом по поводу всего и вся.

Сборник «Счастливый домик»

Гораздо больше от настоящего Ходасевича - во всяком случае, от его поэтической интонации - в сборнике «Счастливый домик». Рваная, рубленая интонация, которую начинает использовать в своих стихах Ходасевич, предполагает то открытое отвращение, с которым он бросает в лицо времени эти слова. Отсюда и несколько ироническое, желчное звучание его стиха.

О скука, тощий пес, взывающий к луне! Ты – ветер времени, свистящий в уши мне!

Поэт на земле подобен певцу Орфею, вернувшемуся в опустевший мир из царства мертвых, где навсегда потерял возлюбленную - Эвридику:

И вот пою, пою с последней силой О том, что жизнь пережита вполне, Что Эвридики нет, что нет подруги милой, А глупый тигр ласкается ко мне –

Так в 1910 г., в «Возвращении Орфея», Ходасевич декларировал свою тоску по гармонии в насквозь дисгармоническом мире, который лишён всякой надежды на счастье и согласие. В стихах этого сборника слышится тоска по всепонимающему, всевидящему Богу, для которого и поет Орфей, но у него нет никакой надежды, что его земной голос будет услышан.

В «Счастливом домике» Ходасевич заплатил щедрую дань стилизации (что вообще характерно для серебряного века). Тут и отголоски греческой и римской поэзии, и строфы, которые заставляют вспомнить о романтизме XIX столетия. Но эти стилизации насыщены у него конкретными, зримыми образами, деталями. Так открывающее раздел стихотворение с характерным названием «Звезда над пальмою» 1916 г. заканчивается пронзительными строчками:

Ах, из роз люблю я сердцем лживым Только ту, что жжет огнем ревнивым, Что зубами с голубым отливом Прикусила хитрая Кармен!

Рядом с миром книжным, «вымечтанным» существует и другой, не менее милый сердцу Ходасевича - мир воспоминаний его детства. «Счастливый домик» завершается стихотворением «Рай» - о тоске по раю детскому, игрушечному, рождественскому, где счастливому ребёнку во сне при¬виделся «ангел златокрылый».

Сентиментальность вкупе с желчностью и гордой непричастностью к миру стали отличительным знаком поэзии Ходасевича и определили её своеобразие в первые послереволюционные годы.

К этому времени у Ходасевича появляется два кумира. Он говорил: «Был Пушкин и был Блок. Все остальное - между!»

Сборник «Путём зерна»

Начиная со сборника «Путём Зерна», главной темой его поэзии станет преодоление дисгармонии, по существу неустранимой. Он вводит в поэзию прозу жизни - не выразительные детали, а жизненный поток, настигающий и захлёстывающий поэта, рождающий в нем вместе с постоянными мыслями о смерти чувство «горького предсмертья». Призыв к преображению этого потока, в одних стихах заведомо утопичен («Смоленский рынок»), в других «чудо преображения» удаётся поэту («Полдень»), но оказывается кратким и временным выпадением из «этой жизни». «Путём Зерна» писался в революционные 1917-1918 гг. Ходасевич говорил: «Поэзия не есть документ эпохи, но жива только та поэзия, которая близка к эпохе. Блок это понимал и недаром призывал „слушать музыку революции“. Не в революции дело, а в музыке времени». О своей эпохе писал и Ходасевич. Рано появившиеся у поэта предчувствия ожидающих Россию потрясений побудили его с оптимизмом воспринять революцию. Он видел в ней возможность обновления народной и творческой жизни, он верил в её гуманность и антимещанский пафос, однако отрезвление пришло очень быстро. Ходасевич понимал, как затерзала, как погасила настоящую русскую литературу революция. Но он не принадлежал к тем, которые «испугались» революции. В восторге от неё он не был, но он и не «боялся» её. Сборник «Путём зерна» выражал его веру в воскресение России после революционной разрухи таким же путём, каким зерно, умирая в почве, воскресает в колосе:

Проходит сеятель по ровным бороздам. Отец его и дед по тем же шли путям. Сверкает золотом в его руке зерно, Но в землю черную оно упасть должно. И там, где червь слепой прокладывает ход, Оно в заветный срок умрёт и прорастёт. Так и душа моя идёт путём зерна: Сойдя во мрак, умрёт – и оживёт она. И ты, моя страна, и ты, её народ, Умрёшь и оживёшь, пройдя сквозь этот год, – Затем, что мудрость нам единая дана: Всему живущему идти путём зерна.

Здесь Ходасевич уже зрелый мастер: он выработал собственный поэтический язык, а его взгляд на вещи, бесстрашно точный и болезненно сентиментальный, позволяет ему говорить о самых тонких материях, оставаясь ироничным и сдержанным. Почти все стихи этого сборника построены одинаково: нарочито приземлённо описанный эпизод - и внезапный, резкий, смещающий смысл финал. Так, в стихотворении «Обезьяна» бесконечно долгое описание душного летнего дня, шарманщика и печальной обезьянки внезапно разрешается строчкой: «В тот день была объявлена война». Это типично для Ходасевича - одной лаконической, почти телеграфной строкой вывернуть наизнанку или преобразить все стихотворение. Как только лирического героя посетило ощущение единства и братства всего живого на свете - тут же, вопреки чувству любви и сострадания, начинается самое бесчеловечное, что может произойти, и утверждается непреодолимая рознь и дисгармония в том мире, который только что на миг показался «хором светил и волн морских, ветров и сфер».

То же ощущение краха гармонии, поиск нового смысла и невозможность его (во времена исторических разломов гармония кажется утраченной навеки) становятся темой самого большого и самого, может быть, странного стихотворения в сборнике - «2 ноября» (1918 г.). Здесь описывается первый день после октябрьских боев 1917 г. в Москве. Говорится о том, как затаился город. Автор рассказывает о двух незначительных происшествиях: возвращаясь от знакомых, к которым ходил узнать, живы ли они, он видит в полуподвальном окне столяра, в соответствии с духом новой эпохи раскрашивающего красной краской только что сделанный гроб - видно, для одного из павших борцов за всеобщее счастье. Автор пристально вглядывается в мальчика, «лет четырёх бутуза», который сидит «среди Москвы, страдающей, растерзанной и падшей», - и улыбается самому себе, своей тайной мысли, тихо зреющей под безбровым лбом. Единственный, кто выглядит счастливо и умиротворённо в Москве 1917 г., - четырёхлетний мальчик. Только дети с их наивностью да фанатики с их нерассуждающей идейностью могут быть веселы в эти дни. "Впервые в жизни, - говорит Ходасевич, - «ни „Моцарт и Сальери“, ни „Цыганы“ в тот день моей не утолили жажды». Признание страшное, особенно в устах Ходасевича, всегда Пушкина боготворившего. Даже всеобъемлющий Пушкин не помогает вместить потрясения нового времени. Трезвый ум Ходасевича временами впадает в отупение, в оцепенение, машинально фиксирует события, но душа никак не отзывается на них. Таково стихотворение «Старуха» 1919 г.:

Лёгкий труп, окоченелый, Простыней покрывши белой, В тех же саночках, без гроба, Милицейский увезёт, Растолкав плечом народ. Неречист и хладнокровен Будет он, – а пару брёвен, Что везла она в свой дом, Мы в печи своей сожжём.

В этом стихотворении герой уже вполне вписан в новую реальность: «милицейский» не вызывает у него страха, а собственная готовность обобрать труп - жгучего стыда. Душа Ходасевича плачет над кровавым распадом привычного мира, над разрушением морали и культуры. Но поскольку поэт следует «путём зерна», то есть принимает жизнь как нечто не зависящее от его желаний, во всем пытается увидеть высший смысл, то и не протестует и не отрекается от Бога. У него и прежде было не самое лестное мнение о мире. И он полагает, что в грянувшей буре должен быть высший смысл, которого доискивался и Блок, призывавший «слушать музыку революции». Не случайно свой следующий сборник Ходасевич открывает стихотворением «Музыка» 1920 г.:

И музыка идёт как будто сверху. Виолончель... и арфы, может быть... ...А небо Такое же высокое, и так же В нем ангелы пернатые сияют.

Эту музыку «совсем уж ясно» слы¬шит герой Ходасевича, когда колет дрова (занятие столь прозаическое, столь естественное для тех лет, что услышать в нем какую-то особую музыку можно было, лишь увидев в этой колке дров, в разрухе и катастрофе некий таинственный промысел Божий и непостижимую логику). Олицетворением такого промысла для символистов всегда была музыка, ничего не объясняющая логически, но преодолевающая хаос, а подчас и в самом хаосе обнаруживающая смысл и соразмерность. Пернатые ангелы, сияющие в морозном небе, - вот правда страдания и мужества, открывшаяся Ходасевичу, и с высоты этой Божественной музыки он уже не презирает, а жалеет всех, кто её не слышит.

Сборник «Тяжёлая лира»

В этот период поэзия Ходасевича начинает все больше приобретать характер классицизма. Стиль Ходасевича связан со стилем Пушкина. Но классицизм его - вторичного порядка, ибо родился не в пушкинскую эпоху и не в пушкинском мире. Ходасевич вышел из символизма. А к классицизму он пробился через все символические туманы, не говоря уже о советской эпохе. Все это объясняет техническое его пристрастие к «прозе в жизни и в стихах», как противовесу зыбкости и неточности поэтических «красот» тех времён.

И каждый стих гоня сквозь прозу, Вывихивая каждую строку, Привил-таки классическую розу К советскому дичку.

В то же время из его поэзии начинает исчезать лиризм, как явный, так и скрытый. Ему Ходасевич не захотел дать власти над собою, над стихом. Лёгкому дыханию лирики предпочел он другой, «тяжёлый дар».

И кто-то тяжелую лиру Мне в руки сквозь ветер даёт. И нет штукатурного неба, И солнце в шестнадцать свечей. На гладкие черные скалы Стопы опирает – Орфей.

В этом сборнике появляется образ души. Путь Ходасевича лежит не через «душевность», а через уничтожение, преодоление и преображение. Душа, «светлая Психея», для него - вне подлинного бытия, чтобы приблизиться к нему, она должна стать «духом», родить в себе дух. Различие психологического и онтологического начала редко более заметно, чем в стихах Ходасевича. Душа сама по себе не способна его пленить и заворожить.

И как мне не любить себя, Сосуд непрочный, некрасивый, Но драгоценный и счастливый Тем, что вмещает он – тебя?

Но в том-то и дело, что «простая душа» даже не понимает, за что её любит поэт.

И от беды моей не больно ей, И ей не внятен стон моих страстей.

Она ограничена собою, чужда миру и даже её обладателю. Правда, в ней спит дух, но он ещё не рождён. Поэт ощущает в себе присутствие этого начала, соединяющего его с жизнью и с миром.

Поэт-человек изнемогает вместе с Психеей в ожидании благодати, но благодать не даётся даром. Человек в этом стремлении, в этой борьбе осуждён на гибель.

Пока вся кровь не выступит из пор, Пока не выплачешь земные очи – Не станешь духом…

За редким исключением гибель - преображение Психеи - есть и реальная смерть человека. Ходасевич в иных стихах даже зовёт её, как освобождение, и даже готов «пырнуть ножом» другого, чтобы помочь ему. И девушке из берлинского трактира шлёт он пожелание - «злодею попасться в пустынной роще вечерком». В другие минуты и смерть ему не представляяется выходом, она лишь - новое и жесточайшее испытание, последний искус. Но и искус этот он принимает, не ища спасения. Поэзия ведёт к смерти и лишь сквозь смерть - к подлинному рождению. В этом онтологическая правда для Ходасевича. Преодоление реальности становится главной темой сборника «Тяжёлая лира».

Перешагни, перескочи, Перелети, пере- что хочешь – Но вырвись: камнем из пращи, Звездой, сорвавшейся в ночи... Сам затерял – теперь ищи... Бог знает, что себе бормочешь, Ища пенсне или ключи.

Приведённые семь строк насыщены сложными смыслами. Здесь издевка над будничной, новой ролью поэта: это уже не Орфей, а скорее городской сумасшедший, что-то бормочущий себе под нос у запертой двери. Но «Сам затерял - теперь ищи…» - строчка явно не только о ключах или пенсне в прямом смысле. Найти ключ к новому миру, то есть понять новую реальность, можно, только вырвавшись из неё, преодолев её притяжение.

Зрелый Ходасевич смотрит на вещи словно сверху, во всяком случае - извне. Безнадёжно чужой в этом мире, он и не желает в него вписываться. В стихотворении «В заседании» 1921 г. лирический герой пытается заснуть, чтобы снова увидеть в Петровском-Разумовском (там прошло детство поэта) «пар над зеркалом пруда», - хотя бы во сне встретиться с ушедшим миром.

Но не просто бегством от реальности, а прямым отрицанием её отзываются стихи Ходасевича конца 10-х - начала 20-х гг. Конфликт быта и бытия, духа и плоти приобретает небывалую прежде остроту. Как в стихотворении «Из дневника» 1921 г.:

Мне каждый звук терзает слух И каждый луч глазам несносен. Прорезываться начал дух, Как зуб из-под припухших десен. Прорежется – и сбросит прочь. Изношенную оболочку, Тысячеокий, – канет в ночь, Не в эту серенькую ночку. А я останусь тут лежать – Банкир, заколотый опашем, – Руками рану зажимать, Кричать и биться в мире вашем.

Ходасевич видит вещи такими, каковы они есть. Без всяких иллюзий. Не случайно именно ему принадлежит самый беспощадный автопортрет в русской поэзии:

Я, я, я. Что за дикое слово! Неужели вон тот – это я? Разве мама любила такого, Желто-серого, полуседого И всезнающего, как змея?

Естественная смена образов - чистого ребёнка, пылкого юноши и сегодняшнего, «желто-серого, полуседого» - для Ходасевича следствие трагической расколотости и ничем не компенсируемой душевной растраты, тоска о цельности звучит в этом стихотворении как нигде в его поэзии. «Все, что так нежно ненавижу и так язвительно люблю» - вот важный мотив «Тяжёлой лиры». Но «тяжесть» не единственное ключевое слово этой книги. Есть здесь и моцартовская лёгкость кратких стихов, с пластической точностью, единственным штрихом дающих картины послереволюционного, прозрачного и призрачного, разрушающегося Петербурга. Город пустынен. Но видны тайные пружины мира, тайный смысл бытия и, главное, слышна Божественная музыка.

О, косная, нищая скудость Безвыходной жизни моей! Кому мне поведать, как жалко Себя и всех этих вещей? И я начинаю качаться, Колени обнявши свои, И вдруг начинаю стихами С собой говорить в забытьи. Бессвязные, страстные речи! Нельзя в них понять ничего, Но звуки правдивее смысла, И слово сильнее всего. И музыка, музыка, музыка Вплетается в пенье мое, И узкое, узкое, узкое Пронзает меня лезвие.

Звуки правдивее смысла - вот манифест поздней поэзии Ходасевича, которая, впрочем, не перестаёт быть рассудочно-чёткой и почти всегда сюжетной. Ничего темного, гадательного, произвольного. Но Ходасевич уверен, что музыка стиха важнее, значимее, наконец, достовернее его грубого одномерного смысла. Стихи Ходасевича в этот период оркестрованы очень богато, в них много воздуха, много гласных, есть чёткий и лёгкий ритм - так может говорить о себе и мире человек, «в Божьи бездны соскользнувший». Стилистических красот, столь любимых символистами, тут нет, слова самые простые, но какой музыкальный, какой чистый и лёгкий звук! По-прежнему верный классической традиции, Ходасевич смело вводит в стихи и неологизмы и жаргон. Как спокойно говорит поэт о вещах невыносимых, немыслимых - и, несмотря ни на что, какая радость в этих строчках:

Ни жить, ни петь почти не стоит: В непрочной грубости живём. Портной тачает, плотник строит: Швы расползутся, рухнет дом. И лишь порой сквозь это тленье Вдруг умилённо слышу я В нем заключённое биенье Совсем иного бытия. Так, провождая жизни скуку, Любовно женщина кладёт Свою взволнованную руку На грузно пухнущий живот.

Образ беременной женщины (как и образ кормилицы) часто встречается в поэзии Ходасевича. Это не только символ живой и естественной связи с корнями, но и символический образ эпохи, вынашивающей будущее. «А небо будущим беременно», - писал примерно в то же время Мандельштам. Самое страшное, что «беременность» первых двадцати бурных лет страшного века разрешилась не светлым будущим, а кровавой катастрофой, за которой последовали годы НЭПа - процветание торгашей. Ходасевич понял это раньше многих:

Довольно! Красоты не надо! Не стоит песен подлый мир... И Революции не надо! Её рассеянная рать Одной венчается наградой, Одной свободой – торговать. Вотще на площади пророчит Гармонии голодный сын: Благих вестей его не хочет Благополучный гражданин...»

Тогда же Ходасевич делает вывод о своей принципиальной неслиянности с чернью:

Люблю людей, люблю природу, Но не люблю ходить гулять И твёрдо знаю, что народу Моих творений не понять.

Впрочем, чернью Ходасевич считал лишь тех, кто тщится «разбираться в поэзии» и распоряжаться ею, тех, кто присваивает себе право говорить от имени народа, тех, кто его именем хочет править музыкой. Собственно народ он воспринимал иначе - с любовью и благодарностью.

Цикл «Европейская ночь»

Несмотря на это в эмигрантской среде Ходасевич долгое время ощущал себя таким же чужаком, как на оставленной родине. Вот что говорил он об эмигрантской поэзии: «Сегодняшнее положение поэзии тяжко. Конечно, поэзия и есть восторг. Здесь же у нас восторга мало, потому что нет действия. Молодая эмигрантская поэзия все жалуется на скуку - это потому, что она не дома, живёт в чужом месте, она очутилась вне пространства - а потому и вне времени. Дело эмигрантской поэзии по внешности очень неблагодарное, потому что кажется консервативным. Большевики стремятся к изничтожению духовного строя, присущего русской литературе. Задача эмигрантской литературы сохранить этот строй. Эта задача столь же литературная, как и политическая. Требовать, чтобы эмигрантские поэты писали стихи на политические темы, - конечно, вздор. Но должно требовать, чтобы их творчество имело русское лицо. Нерусской поэзии нет и не будет места ни в русской литературе, ни в самой будущей России. Роль эмигрантской литературы - соединить прежнее с будущим. Надо, чтобы наше поэтическое прошлое стало нашим настоящим и - в новой форме - будущим».

Тема «сумерек Европы», пережившей крушение цивилизации, создававшейся веками, а вслед за этим - агрессию пошлости и обезличенности, главенствует в поэзии Ходасевича эмигрантского периода. Стихи «Европейской ночи» окрашены в мрачные тона, в них господствует даже не проза, а низ и подполье жизни. Ходасевич пытается проникнуть в «чужую жизнь», жизнь «маленького человека» Европы, но глухая стена непонимания, символизирующего не социальную, а общую бессмысленность жизни отторгает поэта. «Европейская ночь» - опыт дыхания в безвоздушном пространстве, стихи, написанные уже почти без расчёта на аудиторию, на отклик, на сотворчество. Это было для Ходасевича тем более невыносимо, что из России он уезжал признанным поэтом, и признание к нему пришло с опозданием, как раз накануне отъезда. Уезжал в зените славы, твёрдо надеясь вернуться, но уже через год понял, что возвращаться будет некуда (это ощущение лучше всего сформулировано Мариной Цветаевой: «…можно ли вернуться в дом, который - срыт?»). Впрочем, ещё перед отъездом написал:

А я с собой свою Россию В дорожном уношу мешке

(речь шла о восьми томиках Пушкина). Быть может, изгнание для Ходасевича было не так трагично, как для других, - потому что он был чужаком, а молодость одинаково невозвратима и в России, и в Европе. Но в голодной и нищей России - в её живой литературной среде - была музыка. Здесь музыки не было. В Европе царила ночь. Пошлость, разочарование и отчаяние были ещё очевиднее. Если в России пусть на какое-то время могло померещиться, что «небо будущим беременно», то в Европе надежд никаких не было - полный мрак, в котором речь звучит без отклика, сама для себя.

Муза Ходасевича сочувствует всем несчастным, обездоленным, обречённым - он и сам один из них. Калек и нищих в его стихах становится больше и больше. Хотя в самом главном они не слишком отличаются от благополучных и процветающих европейцев: все здесь обречены, все обречено. Какая разница - духовное, физическое ли увечье поразило окружающих.

Ходасевич Владислав Фелицианович

Ходасевич Владислав Фелицианович (1886 — 1939), поэт, прозаик, литературовед.

Родился 16 мая (28 н. с.) в Москве в семье художника. Очень рано почувствовал свое призвание, выбрав литературу главным занятием жизни. Уже в шесть лет сочинил свои первые стихи.

В 1904 окончил гимназию и поступил сначала на юридический факультет Московского университета, затем — на историко-филологический. Начал печататься в 1905. Первые книги стихотворений — «Молодость» (1908) и «Счастливый домик» (1914) — были доброжелательно встречены читателями и критикой. Ясность стиха, чистота языка, точность в передаче мысли выделили Ходасевича из ряда новых поэтических имен и определили его особое место в русской поэзии.

В 1920 появилась третья книга стихов Ходасевича — «Путем зерна», выдвинувшая автора в ряд наиболее значительных поэтов своего времени. Четвертая книга стихов Ходасевича «Тяжелая лира» была последней, изданной в России.

Выехав в 1922 за границу, поэт находился некоторое время под влиянием М. Горького, который привлек его к совместному редактированию журнала «Беседа». В 1925 Ходасевич уезжает в Париж, где остается до конца жизни. Живет трудно, нуждается, много болеет, но работает напряженно и плодотворно. Все чаще выступает как прозаик, литературовед и мемуарист: «Державин. Биография» (1931), «О Пушкине» и «Некрополь. Воспоминания» (1939).

В последние годы публиковал в газетах и журналах рецензии, статьи, очерки о выдающихся современниках — Горьком, Блоке, Белом и многих других. Переводил поэзию и прозу польских, французских, армянских и др. писателей. Умер В. Ходасевич в Париже 14 июня 1939.

Краткая биография из книги: Русские писатели и поэты. Краткий биографический словарь. Москва, 2000.

В.Ф. Ходасевич

ХОДАСЕВИЧ Владислав Фелицианович (1886-1939), русский поэт. В стихах

(сборники «Путем зерна», 1920, «Тяжелая лира», 1922; цикл «Европейская

ночь», 1927), сочетающих традицию русской классической поэзии с

мироощущением человека 20 в., трагический конфликт свободной человеческой

души и враждебного ей мира, стремление преодолеть разорванность сознания в

гармонии творчества. Биография Державина (1931), сборник статей «О Пушкине»

(1937), книга воспоминаний «Некрополь» (1939).

Родился в Москве в семье польского художника. Учился в Московском

университете, в 1908-1914 гг. выпустил два поэтических сборника "Молодость"

и "Счастливый домик" (привлекших внимание Н. Гумилева). После революции

преподавал в Москве в студии Пролеткульта, в 1920 г. выпустил сборник

"Путем зерна", а в 1922 г. вместе с Н. Берберовой эмигрировал и уехал в

Германию. В Берлине Ходасевич издал антологию еврейской поэзии в

собственных переводах и один из своих лучших стихотворных сборников

"Тяжелая лира" (1923). В середине 20-ых годов Ходасевич перебрался в Париж,

критиком журнала "Возрождение".

После оккупации Франции архив Ходасевича был конфискован нацистами. В

СССР стихи Ходасевича практически не издавались, если не считать крошечного

сборника 1963 г. Его творчество вернулось к русскому читателю лишь после

перестройки.

В.Ф. Ходасевич. Поэт и человек.

Крупнейший поэт нашего времени, литературный потомок Пушкина по

тютчевской линии, он останется гордостью русской поэзии, пока жива

последняя память о ней. Его дар тем более разителен, что полностью развит в

годы отупения нашей словесности, когда революция аккуратно разделила поэтов

на штат штатных оптимистов и заштатных пессимистов, на тамошних здоровяков

и здешних ипохондриков, причем получился разительный парадокс: внутри

России действует внешний заказ, вне России - внутренний. Правительственная

воля, беспрекословно требующая ласково-литературного внимания к трактору

или парашюту, к красноармейцу или полярнику, т.е. некой внешности мира,

значительно могущественнее, конечно, наставления здешнего, обращенного к

миру внутреннему, едва ощутимого для слабых, презираемого сильными,

побуждавшего в двадцатых годах к рифмованной тоске по ростральной колонне,

а ныне дошедшего до религиозных забот, не всегда глубоких, не всегда

искренних.

Искусство, подлинное искусство, цель которого лежит напротив его

источника, то есть в местах возвышенных и необитаемых, а отнюдь не в густо

населенной области душевных излияний, выродилось у нас, увы, в лечебную

лирику. И хоть понятно, что личное отчаяние невольно ищет общего пути для

своего облегчения, поэзия тут ни при чем, схима или Сена компетентнее.

Общий путь, какой бы он ни был, в смысле искусства плох именно

потому, что он общий. Но, если в пределах России мудрено себе представить

поэта, отказывающегося гнуть выю, т.е. Достаточно безрассудного, чтобы

ставить свободу музы выше собственной, то в России запредельной легче,

казалось бы, найтись смельчакам, чуждающимся какой-либо общности

поэтических интересов, - этого своеобразного коммунизма душ. В России и

талант не спасает; в изгнании спасает только талант. Как бы ни были тяжелы

последние годы Ходасевича, как бы его ни томила наша бездарная эмигрантская

судьба, как бы старинное, добротное человеческое равнодушие ни

содействовало его человеческому угасанию, Ходасевич для России спасен - да

и сам он готов признать, сквозь желчь и шипящую шутку, сквозь холод и мрак

наставших дней, что положение он занимает особое: счастливое одиночество

недоступной другим высоты. Тут нет у меня намерения кого-либо задеть

кадилом: кое-кто из поэтов здешнего поколения еще в пути и - как знать -

дойдет до вершин искусства, коль не загубит себя в том второсортном Париже,

который плывет с легким креном в зеркалах кабаков, не сливаясь никак с

Парижем французским, неподвижным и непроницаемым. Ощущая как бы в пальцах

свое разветвляющееся влияние на поэзию, создаваемую за рубежом, Ходасевич

чувствовал и некоторую ответственность за нее: ее судьбой он бывал более

раздражен, нежели опечален. Дешевая унылость казалась ему скорей пародией,

гласных - все настоящее, единственное, ничем не связанное с теми дежурными

настроениями, которые замутили стихи многих его полуучеников. Говорить о

"мастерстве" Ходасевича бессмысленно и даже кощунственно по отношению к

поэзии вообще, к его стихам в резкой частности; понятие "мастерство", само

собой, рожая свои кавычки, обращаясь в придаток, в тень, и требуя

логической компенсации в виде любой положительной величины, легко доводит

нас до того особого задушевного отношения к поэзии, при котором от нее

самой, в конце концов, остается лишь мокрое от слез место.

И не потому это грешно, что самые purs sanglots (Истинные, настоящие

(франц.)), все же нуждаются в совершенном знании правил стихосложения,

языка, равновесия слов; и смешно это не потому, что поэт, намекающий в

стихах неряшливых на ничтожество искусства перед человеческим страданием,

занимается жеманным притворством, вроде того, как если бы гробовых дел

мастер сетовал на скоротечность земной жизни; размолвка в сознании между

выделкой и вещью потому так смешна и грязна, что она подрывает самую

сущность того, что, как его ни зови - "искусство", "поэзия", "прекрасное",

В действительности неотделимо от всех своих таинственно необходимых

свойств. Другими словами, стихотворение совершенное (а таких в русской

литературе наберется не менее трехсот) можно так поворачивать, чтобы

читателю представлялась только его идея, или только чувство, или только

картина, или только звук - мало ли что еще можно найти от "инструментовки"

до "отображения", - но все это лишь произвольно выбранные грани целого, ни

одна из которых, в сущности, не стоила бы нашего внимания и, уж конечно, не

вызвала бы никакого волнения, кроме разве косвенного: напомнила какое-то

стихотворение той сияющей самостоятельностью, в применении к которой

определение "мастерство" звучит столь же оскорбительно, как "подкупающая

искренность".

Сказанное - далеко не новость, но хочется это повторить по поводу

Ходасевича. В сравнении с приблизительными стихами (т. е. прекрасными

именно своей приблизительностью - как бывают прекрасны близорукие глаза - и

добивающимися ее также способом точного отбора, какой бы сошел при других,

более красочных обстоятельствах стиха за "мастерство") поэзия Ходасевича

кажется иному читателю не в меру чеканной - употребляю умышленно этот

неаппетитный эпитет.

Но все дело в том, что ни в каком определении "формы" его стихи не

нуждаются, и это относится ко всякой подлинной поэзии. Мне самому дико, что

в этой статье, в этом быстром перечне мыслей, смертью Ходасевича

возбужденных, я как бы подразумеваю смутную его непризнанность и смутно

полемизирую с призраками, могущими оспаривать очарование и значение его

поэтического гения. Слава, признание, - все это и само по себе довольно

неверный по формам феномен, для которого лишь смерть находит правильную

перспективу. Допускаю, что немало наберется людей, которые, с любопытством

читая очередную критическую статью в "Возрожденье" (а критические

высказывания Ходасевича, при всей их умной стройности, были ниже его

поэзии, были как-то лишены ее биения и обаяния), попросту не знали, что

Ходасевич - поэт.

Найдутся, вероятно, и такие, которых на первых порах озадачит его

посмертная слава. Кроме всего, он последнее время не печатал стихи, а

читатель забывчив, да и критика наша, взволнованно занимающаяся не

застаивающейся современностью, не имеет ни досуга, ни слов о важном

напоминать. Как бы то ни было, теперь все кончено: завещанное сокровище

стоит на полке, у будущего на виду, а добытчик ушел туда, откуда, быть

может, кое-что долетает до слуха больших поэтов, пронзая наше бытие

потусторонней свежестью - и придавая искусству как раз то таинственное, что

составляет его невыделимый признак. Что ж, еще немного сместилась жизнь,

еще одна привычка нарушена - своя привычка чужого бытия. Утешения нет, если

поощрять чувство утраты личным воспоминанием о кратком, хрупком, тающем,

как градина на подоконнике, человеческом образе.

Ходасевич в эмиграции

Когда в 1988 г. впервые были напечатаны письма В. Ф. Ходасевича к

Н.Н. Берберовой ("Минувшее" публикация Дэвида Бетеа), Нина Николаевна,

посылая список поправок к этой публикации, жалела, что одно письмо (как она

выразилась, "такое смешное и нежное!") не попало в состав переписки.

Ксерокопию этого письма под номером "8а", который она сама проставила, и ею

же датированного 1929-м годом, она приложила к присланным поправкам.

Оригинал письма находится в архиве Н. Н. Берберовой, в Библиотеке Байнеке

Йельского университета; написано оно было, по-видимому, летом 1929 г.,

когда Ходасевич интенсивно работал над книгой "Державин". Текст его, как и

все ниже публикуемые документы, написан был в соответствии со старой

орфографией.

Ходасевич и Дон-Аминадо сопоставление этих имен должно, на первый

взгляд, показаться странным, особенно если иметь в виду, что они находились

в противоположных лагерях русской парижской прессы: Ходасевич главный

критик "Возрождения", а Дон-Аминадо (А.П.Шполянский) присяжный стихотворный

фельетонист "Последних новостей". Тем не менее, как следует из так

называемого "камерфурьерского журнала" Ходасевича и мемуаров Дон-Аминадо",

они, хоть и не часто, но встречались в парижских литературных кругах, и

встречи эти были вполне дружественными. Подтверждают это и два письма

Ходасевича к Дон-Аминадо, сохранившиеся в фонде последнего в Бахметевском

архиве Колумбийского университета (Нью-Йорк). Вот первое из них:

Милый Аминад Петрович,

большое спасибо за билеты. Но мы получили их только сейчас и, к сожалению,

не сможем быть на вечере, потому что имели неосторожность пригласить

редактора к ужину. Вы понимаете, что такими вещами не шутят. А кроме шуток

отменить редактора уже поздно и неудобно.

Желаем всяческого успеха.

Ваш В. Ходасевич.

Salle Gaveau, на котором Ходасевич вместе с Н. Н. Берберовой не могли быть

из-за приглашения, по-видимому, М. В. Вишняка, одного из редакторов

"Современных записок" на ужин. Этому ужину суждено было быть отложенным до

шестнадцатого ноября, так как первого Ходасевич слег и лежал в постели две

недели. Он присутствовал на вечере Дон-Аминадо в 1929 и 1930 гг. (19

Второе письмо более значительное. Весной 1931 г. популярный

петербургский журнал "Сатирикон" был на короткое время возобновлен в Париже

постоянным сотрудником (фактически, его редактором см. его мемуары "Поезд

на третьем пути". Нью-Йорк, 1954. С. 335337). Сотрудничал в этом журнале и

лучший лирический поэт русской эмиграции.

Дорогой Аминад Петрович,

Вот нечто для Сатирикона. Не смущайтесь тем, что последний отрывок по-

французски. Так было подслушано, и в переводе стало бы грубовато. Во-вторых

история литературы знает прецеденты. В-третьих так забавнее.

Что касается священного вопроса о гонораре, то два франка за строчку:

conditio sine qua non, а ежели нет, то status quo ante, т.е. не печатайте.

Мы трудимся на даче, как не на даче, но все же здесь хорошо.

Привет Вам и Н. М. от нас обоих.

Сердечно Ваш

Владислав Ходасевич.

Прилагаемую записочку отдайте П. А. Бобринскому.

понед. (Вейдле. "Подслуш. разговоры"). (Долинскому Летопись)".

После своего возвращения в Париж из русского пансиона (chez Ярко) в

(18931962), по-видимому, за гонораром. Фельетон был напечатан в

шестнадцатом номере "Сатирикона". Этот редкий пример юмористики Ходасевича

никогда не перепечатывался.

Гораздо более серьезными представляются три из самых последних писем

Ходасевича, адресованные А. С. Кагану, одному из двух владельцев

издательства "Петрополис" (Брюссель). Они показывают, до какой степени уже

смертельно больной писатель (с начала 1939 года, особенно с марта, запись

"в постели" постоянно фигурирует в "камер фурьерском журнале") заботился о

каждой детали набиравшейся своей книги "Некрополь". Каган, в свою очередь,

аккуратно следил за каждым желанием Ходасевича. Письма (машинопись с

подписью писателя) находятся в фонде Кагана в Бахметевском архиве.

одновременно с этим письмом я отсылаю Вам последние гранки.

У меня к Вам две просьбы:

1) непременно прислать мне верстку, потому что набор довольно небрежный, а

еще потому, что я и сам слегка виноват: в первых 10 - 15 гранках кое-чего

недоглядел, необходимо исправить. Строчек ломать не буду это я Вам обещаю.

Кроме того, обязуюсь возвращать верстку всякий раз в тот же день, когда ее

2) касательно обложки. Очень прошу сделать ее как можно проще и строже.

Лучше бы всего из серой бумаги, отпечатав слово "Некрополь" красными

буквами (еще бы лучше лиловыми!), а все остальное черными. Шрифт самый

обыкновенный, типографский, но никаких украшений, рамок и т.п.

Всего хорошего.

Уважающий Вас

Владислав Ходасевич

Глубокоуважаемый Абрам Саулович,

простите, что отвечаю с опозданием. Со дня на день ждал конца верстки и

собирался Вам писать тогда же, когда буду ее отсылать обратно. Однако, ее

все нет. В чем дело?

Мне кажется, Вы правы: подзаголовок нужен. Но давайте напишем не

КНИГА ВОСПОМИНАНИЙ, а просто ВОСПОМИНАНИЯ.

Мне бы очень хотелось слово НЕКРОПОЛЬ (только его одно) напечатать

лиловым цветом, а все остальное черным. Но если по Вашему мнению лиловое не

хорошо или затруднительно для типографии, то сделаем синим, только не

темным, однако и не голубым. Впрочем, я вполне на Вас полагаюсь.

Сердечно благодарю Вас за новогодние пожелания. Примите и от меня

такие же. В конце концов, со стороны судьбы было бы очень прилично и

справедливо, если бы она отпустила нам немного благополучия.

Преданный Вам

Владислав Ходасевич.

Многоуважаемый Абрам Саулович,

сейчас получил конец верстки и завтра утром отошлю его Вам в исправленном

виде. Меня, однако, весьма беспокоит то обстоятельство, что в верстке не

хватает последних приблизительно двух страниц: примечаний, набранных мелким

шрифтом. Мне не прислали и исправленную гранку с этими примечаниями. Боюсь,

что- либо ее, либо набор затеряли в типографии. Между тем, эти примечания

совершенно необходимы хотя бы уже потому, что в тексте имеются на них

Если все в порядке и примечания просто только забыли послать мне не

беда. Можно их мне и не посылать, чтобы не задерживать выход книги. Но если

их потеряли, то, к сожалению, придется их сызнова набрать. На этот случай

посылаю Вам второй экземпляр гранки, который я к счастию сохранил.

Пожалуйста, черкните мне на сей счет два слова на открытке, а то я буду

беспокоиться.

Жму Вашу руку. Сердечно Вам преданный

Владислав Ходасевич.

О Ходасевиче в советской прессе

В среде поэтов всегда процветала зависть и даже лучших из них не

обошел стороной этот порок, вот как Н.Аеев отзывался о творчестве

Ходасевича:

О зловещих шопотах "пифийских глаголов" г. Владислава Ходасевича нам

уже приходилось писать на страницах "Красной Нови". Нет смысла доказывать,

что дурно-рифмованным недомоганиям г. Ходасевича не помогут никакие мягкие

припарки. Но приведем целиком одно из взятых наудачу стихотворений "Тяжелой

Довольно! Красоты не надо!

Не стоит песен подлый мир

Померкни Тассова лампада

Забудься, друг веков, Омир!

И революции не надо!

Ее рассеянная рать

Одной венчается наградой

Одной свободой - торговать

Вотще на площади пророчит

грмонии голодный сын:

Благих вестей его не хочет

Благополучный гражданин.

Самодовольный и счастливый

Под грудой выцветших знамен -

Коросту хамства и наживы

Себе начесывает он.

Но не буржуй, но не кулак,

Я прячу выручку дневную

В свободы огненный колпак.

Душа, тебе до боли тесно

Здесь в опозоренной груди

Ищи отрады поднебесной,

А вниз на землю не гляди.

Так искушает сердце злое

Психеи чистые мечты

Психея же в ответ: "Земное,

Что о небесном знаешь ты?"

В этом стихотворении, несмотря на древне-классическое его

происхождение ("вотще", "гармония", "благие вести", "искушает" и т.п.) все

же явно трактуется современность, близкая г. Ходасевичу. В переводе с

церковно-славянского это очевидно разговор автора с редактором Гиза. В

первой строфе, рассерженный невниманием к "красоте", автор угрожает

перекувыркнуть скрытую им во время изъятия ценностей тассову лампаду и

забыть "друга веков" Омира. Истерический темперамент его обрушивает горькие

упреки на "рассеянную рать" революции, причем эту "рассеянность", конечно,

должно понимать отнюдь не как распыленность, а лишь как невнимательность к

произведениям г. Ходасевича. По его словам, рать эта сумела отвоевать лишь

одну свободу - свободу торговли; странно, конечно, трактуется автором

"революционность"; но что делать – зато гражданского пафоса хоть отбавляй!

Третья строфа начинается с "вотще", что для товарищей, давно не читавших

священного писания, требует разъяснения: вотще значит напрасно. Итак:

напрасно на площади пророчит гармонии голодный сын. Голодный сын гармонии в

передаче значит: г. Ходасевич. И его то "благих вестей" не хочет

благополучный гражданин. Кто этот последний? Голодный сын - выясняется из

последующей строфы.

Самодовольный и счастливый,

Под грузом выцветших знамен,

Коросту хамства и наживы

Себе начесывает он.

Очевидно - нэпман? Подумает недальновидный читатель. Ничуть не

бывало. Для тех - г. Ходасевич знает это - свобода торговли священное и

неотъемлемейшее право. А этот кто "увенчал себя одной свободой -

торговать", кто мешает голодному сыну гармонии продать свои потрепанные

бобры с плеча Баратынского по вольной цене, этот ужасно нервирует

Ходасевича своим скрипом из редсектора:

Прочь, не мешай мне, я торгую,

Но не буржуй и не кулак,

Я прячу выручку дневную

В свободы огненный колпак.

Если это точное указание, оно очень дельно и уместно: в самом деле,

неудобно все таки изрядные суммы, скопляющиеся за день в Гуме и в Госторге,

держать в каком-то колпаке. То ли дело сейфы Рябушинского и Морозова.

коли на ней Госиздат помещается. И душа "Психея" чистой диалектикой

разбивает умыслы злого сердца.

Психея же в ответ: "Земное,

Что о небесном знаешь ты".

"Злое сердце" чешет в затылке и смущенно мямлит: "оно конечно,

уберечь культуру наша обязанность. Ну что же, давай же подпишем договор на

тысячу строк небесной информации". Так "рассеянная" рать революции,

завороженная "тяжелой лирой", "сына гармонии", подставляет под разноску ее

звуков свою натруженную эксидиционную спину. Действительно - "искушение".

Остальные стихи "Тяжелой Лиры" неменее двусмыслены и тяжеловесны.

Заключение

Ходасевич один из малоизвестных широкому кругу читателей поэт, но от

этого его творчество не менее талантливо. Так можно сказать, что книга

"Некрополь", написана одним из самых блестящих (многие добавляли - и самых

язвительных) представителей "серебряного века", поэтом и критиком

Владиславом Ходасевичем, уже давно стала классикой мемуарного жанра. Прежде

всего она интересна острыми, порой совершенно неожиданными характеристиками

людей, с которыми Ходасевича сталкивала жизнь - среди них Блок, Брюсов,

Андрей Белый, Гумилев, Есенин, Горький, - а также совершенно особым,

"макабрическим" тоном повествования, которым обусловлено и само название

книги, - в революции, гражданской войне, вынужденной эмиграции многих

представителей русской интеллигенции Ходасевич видел гибель русской

культуры. Эти настроения вообще были свойственны последнему этапу

творчества поэта, завершившего свою жизнь вдали от Родины. В книгу также

включены мемуарные очерки, малоизвестные российскому читателю и

публиковавшиеся в основном в эмигрантских печатных изданиях.

Владислав Фелицианович Ходасевич (1886-1939) – автор книг: «Молодость» (1908), «Счастливый домик»(1914), «Путем зерна»(1920»), «Тяжелая лира» (1922), «Собрание стихов» (1927), «Державин» (1931), сборника статей «О Пушкине» (1937), «Некрополь» (1939) и многочисленных литературно-исторических и критических статей. Поэт необычайной глубины, подлинный мастер русской прозы, серьезнейший историк литературы, выдающийся литературный критик, для которого «литература была все или почти все»(М.Алданов), долгие годы оставался одним из самых «непрочитанных» авторов русского зарубежья, причем не только в России, но и во всем мире.
Думаю, что лишь немногие из моих современников в годы своей молодости были знакомы с творчеством поэта – эмигранта Владислава Ходасевича. В те времена даже Бунин не был в почете.
У меня, как читателя, по жизни профессионально не связанного с поэзией, имя Владислава Ходасевича появилось на слуху лишь в начале 60-х годов прошлого века. Тогда в журнале «Новый Мир» публиковались воспоминания советской художницы Валентины Михайловны Ходасевич, в свое время входившей в близкий круг М.Горького. В ее воспоминаниях не раз был упомянут брат ее отца – поэт Владислав Ходасевич.
Первое и единственное советское издание сборника его стихов состоялось в 60-е годы прошлого века - спустя более 20-ти лет после его кончины.
Имя Владислава Ходасевича – «поэта-декадента, эмигранта» - было упомянуто в 8 томе Краткой литературной энциклопедии (Москва, 1975 год). В Советском энциклопедическом словаре (Москва.1981 год), для Владислава Ходасевича места не нашлось.
Я же впервые прочитала стихи Ходасевича лишь в конце 80-х.годов прошлого века. Они явились для меня открытием, рождали отклик, ощущение совпадения: это мне по душе и это хорошо, прекрасно!

Горит звезда, дрожит эфир,
Таится ночь в пролеты арок.
Как не любить весь этот мир,
Невероятный Твой подарок?

Ты дал мне пять неверных чувств,
Ты дал мне время и пространство,
Играет в мареве искусств
Моей души непостоянство.

И я творю из ничего
Твои моря, пустыни, горы,
Всю славу солнца Твоего,
Так ослепляющего взоры.

И разрушаю вдруг шутя
Всю эту пышную нелепость,
Как рушит малое дитя
Из карт построенную крепость.
1921

После того, как я прочитала книгу воспоминаний жены поэта - Нины Берберовой - « Курсив мой», законченную ею еще в 1966 году, но впервые изданную в Москве в 1996 году, мой интерес к Ходасевичу возрос - не только к его творчеству, но и к его незаурядной личности, к его судьбе.

Трудно что-то отобрать из всего того, что было им создано – все достойно восхищения. Мой отбор продиктован лишь собственными ощущениями, тем, что особенно поразило меня, что запомнилось.

Знаю, оценки поэзии всегда субьективны. Известно, например, что Бунину не нравился Блок. Но, тем не менее, Блок остался Блоком. Поэзия для одного поэта не обязательно значит то же, что для другого. Я же полностью согласна с теми, кто утверждает: Ходасевич - один из больших русских поэтов своего - нашего времени, и остается таким поныне.

ПАМЯТНИК.

Во мне конец, во мне начало.
Мной совершенное так мало!
Но все ж я прочное звено:
Мне это счастие дано.
В России новой, но великой,
Поставят идол мой двуликий
На перекрестке двух дорог,
Где время, ветер и песок …
1928 год, Париж.

Владислав Ходасевич не принадлежал к поэтам – новаторам, к символистам, футуристам. Он писал в традиционной форме. Для него – истоки, образцы поэзии - Державин, Пушкин.

Заветные часы уединенья!
Ваш каждый миг лелею, как зерно;
Во тьме души да прорастет оно
Таинственным побегом вдохновенья.
1915

Иду, вдыхая глубоко
Болот Петровых испаренья,
И мне от голода легко
И весело от вдохновенья.
1921

Перешагни, перескочи,
Перелети, пере - что хочешь –
Но вырвись: камнем из пращи,
Звездой, сорвавшейся в ночи…
Сам затерял – теперь ищи…

Бог знает, что себе бормочешь,
Ища пенсне или ключи.
1921-22

Да, да! В слепой и нежной страсти
Переболей, перегори,
Рви сердце, как письмо, на части,
Сойди с ума, потом умри.

И что ж? Могильный камень двигать
Опять придется над собой,
Опять любить и ножкой дрыгать
На сцене лунно-голубой.
1922

Бывало, думал: ради мига
И год, и два, и жизнь отдам…
Цены не знает прощелыга
Своим приблудным пятакам.

Теперь себя я не обижу:
Старею, горблюсь, - но коплю
Все, что так нежно ненавижу
И так язвительно люблю.
1922

Адриатические волны!
...............................О, Брента!...
...................................«Евгений Онегин»

Брента, рыжая речонка!
Сколько раз тебя воспели,
Сколько раз к тебе летели
Вдохновенные мечты –
Лишь за то, что имя звонко,
Брента, рыжая речонка,
Лживый образ красоты!

Я и сам спешил когда-то
Заглянуть в твои отливы,
Окрыленный и счастливый
Вдохновением любви.
Но горька была расплата,
Брента, я взглянул когда-то
В струи мутные твои.

С той поры люблю я, Брента,
Одинокие скитанья,
Частого дождя кропанье
Да на согнутых плечах
Плащ из мокрого брезента.
С той поры люблю я, Брента,
Прозу в жизни и в стихах.
1923

Пока душа в порыве юном,
Ее безгрешно обнажи,
Бесстрашно вверь болтливым струнам
Ее святые мятежи.
.......................................
А под конец узнай, как чудно
Все вдруг по новому понять,
Как упоительно и трудно,
Привыкши к слову, - замолчать.
1924 г.

Нет, не понять, не разгадать:
Проклятье или благодать, -
Но петь и гибнуть нам дано,
И песня с гибелью – одно.
Когда и лучшие мгновенья
Мы в жертву звукам отдаем –
Что ж? Погибаем мы от пенья?
Или от гибели поем?

А нам простого счастья нет.
Тому, что с песней рождено,
Погибнуть в песне суждено.
1926-27

Несомненно, Ходасевич – традиционен. Однако в чем секрет его современного звучания? Я думаю - в лаконичности, в афористичности, в насыщенности стиха глубоким смыслом, содержанием. И это достигалось им малыми средствами, немногословно.

СЛЕПОЙ

Палкой щупая дорогу,
Бродит наугад слепой,
Осторожно ставит ногу
И бормочет сам с собой.
А на бельмах у слепого
Целый мир отображен:
Дом, лужок, забор, корова,
Клочья неба голубого –
Все, чего не видит он.
1922

С грохотом летели мимо тихих станций
Поезда, наполненные толпами людей,
И мелькали смутно лица, ружья, ранцы,
Жестяные чайники, попоны лошадей.
1915

В заботах каждого дня
Живу, - а душа под спудом
Каким-то пламенным чудом
Живет помимо меня.
…………………………
1917 г.

Литературно-исторические статьи Ходасевича о Державине, о Пушкине это – проза Поэта, Поэзия в прозе. Многое из того, что в свое время писал Ходасевич, сегодня уже не является для нас чем-то новым, неизвестным. Но привлекают его формулировки, обаяние мыслей и актуальность пророчеств, которые продолжают сбываться и по сей день..

ДЕРЖАВИН

К 100 летию со дня смерти (1916г.)
(Отрывок)

«То как администратор, то как поэт Державин работал не покладая рук. «Прекрасное» было одним из его орудий, - и не льстивый придворный, а высокий поэт щедрой рукой разбрасывал алмазы прекрасного, мало заботясь о поводах своей щедрости. Он знал, что прекрасное всегда таким и останется. Его вдохновение воспламенялось от малой искры:

Пусты домы, пусты рощи,
Пустота у нас в сердцах.
Как среди глубокой нощи,
Дремлет тишина в лесах.
Вся природа унывает,
Мрак боязни рассевает,
Ужас ходит по следам;
Если б ветры не звучали
И потоки не журчали,
Образ смерти зрелся б нам.

КОЛЕБЛЕМЫЙ ТРЕНОЖНИК

(Отрывок)
..........................(«И в детской резвости колеблет твой треножник» -
. последняя строка сонета Пушкина
(«Поэт не дорожи любовию народной».)

«О, никогда не порвется кровная, неизбывная связь русской культуры с Пушкиным. Только она получит новый оттенок. Как мы, так и наши потомки не перестанут ходить по земле, унаследованной от Пушкина, потому что с нее нам уйти некуда. Но она еще много раз будет размежевана и перепахана по - иному. И самое имя того, кто дал эту землю и полил ее своей кровью, порой будет забываться.
Отодвинутый в «дым столетий», Пушкин восстанет там гигантским образом. Национальная гордость им выльется в несокрушимые, медные формы, - но той непосредственной близости, той задушевной нежности, с какою любили Пушкина мы, грядущие поколения знать не будут. Этого счастья им не будет дано. Лицо Пушкина они уже не увидят таким, каким мы его видели. Это таинственное лицо, лицо полубога, будет меняться, как порою кажется, будто меняется бронзовое лицо статуи. И кто знает, что прочитают на нем грядущие люди, какие открытия они сделают в мире, созданном Пушкиным? Быть может, они разгадают то, чего мы не разгадали. Но многое из того, что видели и любили мы, они уже не увидят…»
.....................................
«…История вообще неуютна. «И от судеб защиты нет». …желание сделать день смерти Пушкина днем всенародного празднования отчасти, мне думается, подсказано тем же предчувствием: это мы уславливаемся, каким именем нам аукаться, как нам перекликаться в надвигающемся мраке.»
1921 Петербург.

Личность поэта, несомненно – в его творчестве. Но чрезвычайно интересны и описания характера, личности Владислава Ходасевича его современниками, порой весьма противоречивые.

Владимир Вейдле – друг Ходасевича - писал в 1961 г:
«Утверждали, что у него был «тяжелый характер». Больше того: называли его злым, нетерпимым, мстительным. Свидетельствую: был он добр, хоть и не добродушен, и жалостлив едва ли не свыше меры. Тяжелого ничего в нем не было; характер его был не тяжел, а труден, труден для него самого еще больше, чем для других. Трудность эта проистекала, с одной стороны, из того, что был он редкостно правдив и честен, а еще наделен, сверх своего дара, проницательным, трезвым, не склонным ни к каким иллюзиям умом, а с другой стороны, из того, что литературу принимал он нисколько не менее всерьез, чем жизнь, по крайней мере свою собственную.»
«Ходасевич остался поэтом, когда поэзия его умолкла.»
(Сборник «Владислав Ходасевич. По бульварам» Москва,1996. стр23)

Марина Цветаева после неоднократных встреч в Праге с Владиславом Ходасевичем и Ниной Берберовой, 25 июля 1923 в письме к своему другу литературному критику А.В. Бахраху писала:
« …Ходасевич скучен! Последние его стихи о заумности…- прямой вызов Пастернаку и мне…. (имеются в виду его стихи 1923г « Жив Бог! Умен, но не заумен…»). А Ходасевич…вовсе и не человек, а маленький бесенок, змееныш, удавеныш. Он остро-зол и мелко-зол, он - оса, или ланцет, вообще что-то насекомо-медицинское, маленькая отрава…
…люблю Пастернака, Мандельштама …Ахматову и Блока. Ходасевич для меня слишком бисерная работа. Бог с ним, дай ему Бог здоровья и побольше разумных (обратное: заумным!) рифм и Нин.
Ответный привет мой ему передайте».

Ходасевич в течение семи лет был лично знаком с Максимом Горьким, и в общей сложности полтора года прожил с ним под одной кровлей.
По приглашению Горького Ходасевич жил у него в Германии, в начале октября 1923 года приехал к Горькому в Сорренто, где они прожили вместе до 18 апреля 1925 года. Больше они не виделись, по- видимому, из-за расхождений во взглядах на происходящее в России.

Из письма Горького к М.Ф. Андреевой от 13 июля 1925 г.:
«…Мой «друг» Ходасевич тоже оказался в милюковской газете, пишет там очень плохо, малограмотно и натужно. Упрекает коммунистов за то, что они не создали в России Бельфаста. Ох, как это все надоело!» (М.Ф.Андреева. Москва,1961 стр. 306).
После кончины Горького, в своем эссе о нем, Ходасевич высоко оценил неподдельную скромность Горького, все его искренние проявления и дружеское понимание по отношению к окружающим и лично к нему – Ходасевичу.
Когда он прочитал Горькому свои воспоминания о Валерии Брюсове, то «… Горький сказал, помолчав немного:
- Жестоко вы написали, но – превосходно. Когда я помру, напишите, пожалуйста, обо мне.
- Хорошо, Алексей Максимович.
- Не забудете?
- Не забуду!»
Париж, 1936. Ходасевич. « Некрополь». СПб.2001.г. стр. 255.

И свое обещание Горькому Ходасевич выполнил.

Тема любви присутствует Во многих его стихах - есть поиск любви, ожидание любви, есть ирония, есть полу-шутка и грусть. Но тема одиночества, неразделенности любви звучит уже с начала его творчества. И нет у него стихов о счастливой любви.
Думаю – он не был из тех людей, кто способен быть счастливым. Ведь
предрасположение к счастью есть не у каждого.

В СУМЕРКАХ

Сумерки снежные. Дали туманные.
Крыши гребнями бегут.
Краски закатные, розово-странные,
Над куполами плывут.

Тихо так, так тихо, и грустно, и сладостно,
Смотрят из окон огни…
Звон колокольный вливается благостно…
Плачу, что люди одни…

Вечно одни, с надоевшими муками,
Так же, как я, как и тот,
Кто утешается грустными звуками,
Там, за стеною, - поет.
1904

«БЕЛЫЕ БАШНИ»
.......................................
Грустный вечер и светлое небо.
В кольце тумана блестящий шар.
Темные воды – двойное небо…
И был я молод – и стал я стар.
.......................................
Белые башни! Вы – знаю – близко,
Но мне незримы, и я - один…
…Губы припали так близко, близко
К росистым травам сырых ложбин…
1905

СБЛИЖЕНИЕ

О, в душе у тебя есть безмерно родное,
До боли знакомое мне.
Лишь на миг засветилось, и снова – иное,
Улетело, скользя, в тишине.
…………
Здесь! И нет! Но я знаю, я знаю –
Сердце было мгновенно светло…
Я был близок к расцветшему Раю…
И мое! И твое! – И ушло!
1905

ВЕЧЕРОМ СИНИМ

Вечерних окон свет жемчужный
Застыл, недвижный, на полу,
Отбросил к лицам блеск ненужный
И в сердце заострил иглу.

Мы ограждались тяжким рядом
Людей и стен – и вновь, и вновь
Каким неотвратимым взглядом,
Язвящим жалом, тонким ядом
Впилась усталая любовь!

Слова, и клятвы, и обьятья
Какой замкнули тесный круг,
И в ненавидящем пожатье
Как больно, больно – пальцам рук!

Но нет, молчанья не нарушим,
Чтоб клясть судьбу твою, мою,
Лишь молча, зубы стиснув, душим
Опять подкравшуюся к душам
Любовь – вечернюю змею.
1907

.....................................
Ты вольна! Ведь только страсть
Неизменно цепи множит!
Если вздумаешь упасть,
Удержать тебя кто может?

Лишь мгновенная струя
Вспыхнет болью расставанья.
В этот миг успею ль я
Прошептать мои желанья?
1907

НА ПРОГУЛКЕ

Злые слова навернулись, как слезы.
Лицо мне хлестнула упругая ветка.
Ты улыбнулась обидно и едко,
Оскорбила спокойно, и тонко, и метко.

Я молча раздвинул густые кусты,
Молча прошла несклоненная ты.
Уронила мои полевые цветы…
Злые слова навернулись, как слезы.
1907

Из стихотворения, посвященного Андрею Белому:

...................................
В сердце Поэта за горькую нежность
Темным вином изливается кровь…
Самая хмельная боль – Безнадежность,
Самая строгая повесть – Любовь!

ПРОГУЛКА

Хорошо, что в этом мире
Есть магические ночи,
Мерный скрип высоких сосен,
Запах тмина и ромашки
И луна.
Хорошо, что в этом мире
Есть еще причуды сердца,
Что царевна, хоть не любит,
Позволяет прямо в губы
Целовать.
..............................
Хорошо с улыбкой думать,думать,
Что царевна (хоть не любит!)
Не забудет ночи лунной,
Ни меня, ни поцелуев –
Никогда!
1910

Благодари богов, царевна,
За ясность неба, зелень вод,
За то, что солнце ежедневно
Свой совершает оборот;

За то, что тонким изумрудом
Звезда скатилась в камыши,
За то, что нет конца причудам
Твоей изменчивой души;

За то, что ты, царевна, в мире
Как роза дикая цветешь
И лишь в моей, быть может, лире
Свой краткий срок переживешь.
1912

Забвенье – сознанье – забвенье…
А сердце, кровавый скупец,
Все копит земные мгновенья
В огромный свинцовый ларец.
1916

А теперь – к Нине Берберовой, к ее книге «Курсив мой» Москва. 1996

«У Ходасевича были длинные волосы, прямые, черные, подстриженные в скобку… С первой минуты он производил впечатление человека нашего времени, отчасти даже раненого нашим временем – и, может быть, насмерть. Сейчас, сорок лет спустя, «наше время» имеет другие обертоны, чем оно имело в годы моей молодости, тогда это было: крушение старой России, военный коммунизм, нэп, как уступка революции – мещанству; в литературе - конец символизма, напор футуризма, - через футуризм – напор политики в искусство. Фигура Ходасевича появилась передо мною на фоне всего этого, как бы целиком вписанная в холод и мрак грядущих дней.»(стр.165)

«Перемена в наших отношениях связалась для меня со встречей нового, 1922 года…»

«Худой и слабый физически, Ходасевич внезапно начал выказывать несоответственную своему физическому состоянию энергию для нашего выезда за границу… принял решение выехать из России, но, конечно, не предвидел тогда, что уезжает навсегда. Он сделал свой выбор. Но только через несколько лет сделал второй: не возвращаться. Я следовала за ним. Если бы мы не встретились и не решили тогда «быть вместе» и «уцелеть», он, несомненно, остался бы в России – нет никакой, даже самой малой вероятности, чтобы он легально выехал за границу один. Он, вероятно, был бы выслан в конце лета 1922 года в Берлин, вместе с группой Бердяева, Кусковой, Евреинова, профессоров: его имя, как мы узнали позже, было в списке высылаемых. Я, само собой разумеется, осталась бы в Петербурге. Сделав свой выбор за себя и меня, он сделал так, что мы оказались вместе и уцелели от террора тридцатых годов, в котором почти наверное, погибли бы оба… Мой выбор был он, и мое решение было идти за ним. Можно сказать теперь, что мы спасли друг друга.».

«мы говорили с ним о других неоконченных стихах и о том, что я могла бы, может быть, продолжить одну его начатую поэму, которую он никак не может дописать:

Вот повесть. Мне она предстала
Отчетливо и ясно вся,
Пока в руке моей лежала
Рука послушная твоя.

Я взяла бумагу и карандаш и, пока поезд медленно шел от одного пограничного контроля к другому, приписала к этим его четырем строкам свои четыре:

Так из руки твоей горячей
В мою переливалась кровь.
И стала я живой и зрячей.
И то была – твоя любовь».

«...счастье мое с ним было не совсем того свойства, какое принято определять словами: радость, свет, блаженство, благополучие, удовольствие, покой. Оно состояло в другом: в том, что я сильнее ощущала жизнь рядом с ним, острее чувствовала себя живой, чем до встречи с ним, что я горела жизнью в ее контрастах…» (стр.279)

«Десять лет жизни вдвоем, рядом и вместе с другим человеком, «он» и «я», которые думают о себе, как о «мы». Опыт соединения «его» и «меня», где не было многого, что бывает у других, где отсутствуют какие-то элементы, составляющие семейную жизнь других людей. Я все время сознаю отсутствие этих элементов…»(стр.387)

«Ходасевич в Париже, изможденный бессонницами, …говорит, что не может жить без того, чтобы не писать, что писать может он только в России, что он не может быть без России, что не может ни жить, ни писать в России, - и умоляет меня умереть вместе с ним.»

Тяжко было « делить обиды, делить бессонницы…»(258 - 259)

«Я не могу оставить Ходасевича больше, чем на час: он может выброситься в окно, может открыть газ.»(263)

Было на улице полутемно.
Стукнуло где-то под крышей окно.
Свет промелькнул, занавеска взвилась,
Быстрая тень со стены сорвалась –
Счастлив, кто падает вниз головой:
Мир для него хоть на миг – а иной.
1922

Не жди, не уповай, не верь:
Все то же будет, что теперь.
Глаза усталые смежи,
В стихах, пожалуй, ворожи,
Но помни, что придет пора –
И шею брей для топора.
1923

………
но и во сне душе покоя нет:
ей снится явь, тревожная, земная,
и собственный сквозь сон я слышу бред,
дневную жизнь с трудом припоминая…
1926

«Пленник своей молодости, а иногда и ее раб…он проглядел многое, или не разглядел многого, обуянный страшной усталостью и пессимизмом, и чувством трагического смысла вселенной…»(стр.270)

«Что-то медленно, едва заметно, начало портиться, изнашиваться, сквозить, сначала во мне, потом, в течение почти двух лет, - вокруг меня, между ним и мною…»(стр.394)

«И я знаю теперь, чего не знала тогда: что я не могу жить с одним человеком всю жизнь, что я не могу делать его центром мира навеки…»(стр.395)

«В 1932 году, когда я навсегда ушла из нашей биянкурской квартиры, один не слишком злой остряк так рассказывал об этом
- Она ему сварила борщ на три дня и перештопала все носки, а потом уехала…
Это была почти правда.»(стр.391)

«Теперь я знала, что уйду от него, и я знала, что мне надо это сделать как можно скорее, не ждать слишком долго, потому что я хотела уйти ни к кому, а если эта жизнь будет продолжаться, то наступит день, когда я уйду к кому нибудь, и это будет ему во много раз тяжелее. Этой тяжести я не смела наложить на него…
Я не обманулась, когда обдумывала все это. Первым его вопросом было:
- К кому?
И в ту минуту, как никогда, я почувствовала огромное, легкое счастье чистой совести:
- Ни к кому.
Но через несколько дней он спросил еще раз:
- К кому?.....
Был конец апреля 1932 года.»(стр.396-397)

Нет, не шотландской королевой
Ты умирала для меня:
Иного, памятного дня,
Иного, близкого напева
Ты в сердце оживила след.
Он промелькнул, его уж нет.
Но за минутное господство
Над озаренною душой,
За умиление, за сходство –
Будь счастлива! Господь с тобой!
1937 г. Париж.

«Он заболел в конце января 1939 г.
«...к концу марта ему стало значительно хуже. Начались боли….
…даже зрачки глаз его отливали желто-зеленым, не говоря уже о волосах. Ноги его были худы, как щепки. В лице была тоска, мука, ужас…
Ему было уже все равно, что делалось на свете. Оставалась только ирония, меткое слово, но вид его был так печален и страшен, что невозможно было улыбаться его шуткам…»

Последняя встреча:
«Это было в пятницу,9 июня, в 2 часа дня……
- Быть где-то, - сказал он, заливаясь слезами, - и ничего не знать о тебе!
Я что-то хотела сказать ему, утешить его, но он продолжал:
- Я знаю, я только помеха в твоей жизни… Но быть где-то, в таком месте, где я ничего никогда не буду уже знать о тебе… Только о тебе… Только о тебе… только тебя люблю… Все время о тебе, днем и ночью об одной тебе… ты же знаешь сама… Как я буду без тебя?...Где я буду?...Ну, все равно. Только ты будь счастлива и здорова… Теперь прощай….»(стр.419)

В декабре 1940 года Берберовой «Снился Ходасевич….Он был с длинными волосами, тонкий, полупрозрачный, «дух» легкий, изящный и молодой…Я села очень близко, взяла его тонкую руку, легкую, как перышко, и сказала:
- Ну, скажи мне, если можешь, как тебе там?
Он сделал смешную гримасу, и я поняла по ней, что ему неплохо, поежился и ответил, затянувшись папиросой:
- Да знаешь, как тебе сказать? Иногда бывает трудновато…» (стр.462-463)

ПУТЕМ ЗЕРНА

Проходит сеятель по ровным бороздам.
Отец его и дед по тем же шли путям.

Сверкает золотом в его руке зерно,
Но в землю черную оно упасть должно.

И там, где червь слепой прокладывает ход,
Оно в заветный срок умрет и прорастет.

Так и душа моя идет путем зерна:
Сойдя во мрак, умрет – и оживет она.

И ты, моя страна, и ты, ее народ,
Умрешь и оживешь, пройдя сквозь этот год, -

Затем, что мудрость нам единая дана:
Всему живущему идти путем зерна.
23 декабря 1917

Все о Ходасевиче в Интернете:
http://zhurnal.lib.ru/k/koncheew/hodas.shtml
http://old.russ.ru/netcult/20021220n.html
http://www.krugosvet.ru/articles/72/1007292/1007292a1.htm